Бумажные города - Грин Джон

Я вышел из офиса, нырнув через Нору Тролля в комнату с лабиринтом из полок. Какое-то время я бродил по его ходам. Добравшись до противоположной стены, я полез через другую Нору в пустую комнату. Сел на лежащий у дальней стены свернутый ковер, прислонился спиной к стене и услышал, как захрустела облупившаяся краска. Я ненадолго задержался там, — кружок света на полу, падавший из дыры в крыше, прополз за это время чуть больше дюйма — привыкая к звукам этого места.

Вскоре мне наскучило там сидеть, и я полез через последнюю Нору Тролля в сувенирную лавку. Порылся в майках. Достал коробку с туристическими брошюрами из-под витрины и просмотрел их еще раз — я надеялся найти записку от Марго, но ее там не оказалось.

Я вернулся в комнату, которую стал называть про себя библиотекой. Полистал «Ридерс Дайджест», а потом нашел стопку «Нейшнл Географик» шестидесятых годов, но на коробке с ними было столько пыли, что я не сомневался: туда Марго не лазила.

Признаки человеческой жизнедеятельности я начал замечать, только вернувшись в пустую комнату. На стене, возле которой лежал ковер, я обнаружил девять дырочек от чертежных кнопок. Четыре из них образовывали подобие квадрата, остальные пять были внутри него. Я подумал, что, может быть, она задержалась тут так надолго, что решила повесить какие-то постеры, хотя когда мы были у нее в комнате, я не заметил, чтобы со стены что-то было снято.

Я начал разворачивать ковер и нашел там кое-что еще: пустую, сплющенную коробку от энергетических батончиков. Я уже представлял себе, что Марго действительно тут живет, мысленно видел, как она сидит на этом заплесневелом ковре спиной к стене и жует свои батончики. Она одна, и есть больше нечего. Может, раз в день она выезжает в какой-нибудь магазинчик и покупает там себе сэндвич и «Маунтин дью», но большую часть дня проводит здесь, на этом самом ковре или где-то неподалеку. Какой-то слишком печальный получился образ, он не мог оказаться верным — в нем сквозило страшное одиночество, это было совершенно не в духеМарго. Но все, что я накопал за последние десять дней, приводило меня к удивительному заключению: похоже, сама Марго — хотя бы часть времени — была совсем не в духе Марго.

Я развернул ковер до конца и нашел синее вязаное одеяльце, тонкое, почти как газета. Я вцепился в него, поднес к лицу, и да, господи, да. Оно хранило ее запах. Шампунь с сиренью, миндальное молочко для тела и подо всем этим — едва заметный аромат ее кожи.

И я снова представил себе, как каждую ночь Марго разворачивает ковер наполовину и ложится набок. Укрывается одеялом, оставшийся валик ковра служит ей подушкой, и засыпает. Но почему именно здесь? Тут что, лучше, чем дома? И если уж тут так круто, почему она уехала? Каких-то вещей я представить не мог — и осознавал это, — потому что не знал ее. Я знал, как она пахнет, знал, как она ведет себя при мне и как с другими, знал, что она любит «Маунтин дью», приключения, всякие театральные выпады, знал, что она умная и прикольная, и вообще куда лучше,чем все остальные. Но я не знал, что привело ее сюда, что заставило ее тут задержаться, что вынудило ее уехать отсюда. Я не знал, почему она, имея такую кучу пластинок, никогда не говорила о своей любви к музыке. Я не знал, что она делала по ночам, закрыв жалюзи и дверь, уединившись в своей комнате, в которую никого не пускала.

Может, этим и надо заняться в первую очередь. Понять, что Марго за человек — когда она не та Марго, которую знают все.

Какое-то время я лежал, прижимая к себе пахнущее ею одеяло и глядя вверх. Сквозь щель в потолке я смотрел на небо, похожее на кусок ярко-голубого холста. Это же идеальное место для сна: и звезды видно, и дождь не попадет.

Я позвонил родителям. К телефону подошел папа, я сказал, что мы едем в машине и собираемся встретиться с Радаром и Энджелой и что спать я буду у Бена. Он велел мне не пить, я пообещал, что не буду, он сказал, что гордится моим решением все же пойти на выпускной, а я подумал, стал бы он гордиться, если бы узнал, что я делаю на самом деле.

Здесь было скучно. Ну, то есть, когда перестаешь переживать из-за крыс и таинственных стонов готового рухнуть на тебя здания, понимаешь, что делать-тотут нечего. Ни Интернета тебе, ни телика, ни музыки. Здесь было скучно даже мне,так что я совсем перестал понимать, почему онавыбрала себе такое место, ведь Марго — так мне всегда казалось — скуку на дух не переносила. Может, ее привлекла идея побомжевать? Маловероятно. Она даже в «Морской Мир» полезла в дорогих джинсах.

Поскольку внешнему миру больше нечего было мне предложить, я вернулся к «Песни о себе», единственному дару от Марго, не вызывающему сомнений. Я сел на раскрашенный лужами пол под дыркой в потолке, скрестив ноги и повернувшись так, чтобы свет падал на страницы. И мне вдруг почему-то удалось, наконец, ее осилить.

Проблема заключалась в том, что начало у этой поэмы было очень тягомотное — эдакое затянутое введение, но где-то на девяностой строке начиналось некое подобие повествования, и на этом моменте я втянулся. Уитмен сидит (как он говорит, праздно) на траве:

Ребенок сказал: «Что такое трава?» — и принес мне полные горсти травы,

Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое трава.

Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зеленой материи — цвета надежды.

Это была та самая надежда, о которой говорила доктор Холден — трава была метафорой надежды. Но и это еще не все, вот он продолжает:

Или, может быть, это платочек от Бога,

Надушенный, нарочно брошенный нам на память, в подарок…

То есть получается, что трава — это еще и метафора благодати Божьей или вроде того…

Или, может быть, трава и сама есть ребенок…

И еще там же:

А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,

И может быть, он означает: «Произрастая везде, где придется,

Среди чернокожих и белых людей…»

Может быть, трава — это еще и метафора нашего равенства и взаимосвязи всех людей, как и говорила доктор Холден. И вот что еще он говорит о траве:

А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами могил.

Так что трава — это еще и смерть, она ведь вырастает из наших, закопанных в землю, тел. Трава оказалась одновременно очень многим, и меня это ошеломило. Она — метафора и жизни, и смерти, и равенства, и взаимосвязи, и детей, и Бога, и надежды.

Мне не удавалось понять, какая из этих идей была в стихотворении основной, хотя, может, таковой не являлась ни одна из них. Но, размышляя о траве, о том, сколько всего в ней можно увидеть, я задумался о том, как я смотрел на Марго и чего недосмотрел. А смотреть на нее можно было очень по-разному. Раньше я фокусировался на том, что с ней стало, но теперь, пытаясь осознать всю многогранность травы и вдыхая аромат Марго с одеяльца, я понял, что главный вопрос заключается в том, когоя разыскиваю. Если ответ на вопрос: «Что такое трава?» — оказался таким сложным, думал я, то и ответ на вопрос: «Кто такая Марго Рот Шпигельман?» — окажется не проще. Как и в любой метафоре, непостижимой из-за своей многогранности, в том, что она мне оставила, был огромный простор для бесконечных фантазий, для бесчисленного множества Марго.

Мне надо было как-то сузить эту неизведанность Марго, и я подумал, что здесь наверняка есть что-то, что я как-то неправильно трактовал или вообще не увидел. Мне хотелось сорвать крышу, чтобы увидеть все сразу, а не только то, что попадает в узкий луч фонаря. Я отложил одеяльце Марго в сторону и закричал: «Я тут непременно что-нибудь найду!»

Я снова осмотрел столы в офисе, но, по-моему, все указывало на то, что она сама сидела только там, где на календаре был июнь и где я нашел ее лак для ногтей.

Нырнув в Нору Тролля, я снова вышел в библиотеку, снова пошел вдоль заброшенных металлических полок. Я искал участки без пыли, чтобы понять, что Марго тут делала, но ни одного не нашел. А потом луч моего фонаря случайно наткнулся на какой-то предмет на самом верху полки, находившейся в углу около заколоченного фанерой окна. Это был корешок книги.