Джулия - Ньюмен Сандра

— Да-да, очень признательна. Вот заживет у меня рука — и я по гроб жизни буду выполнять все тяжелые работы, чтобы тебя отблагодарить.

Ночью Джулия видела сон про минилюб… точнее, про то, что творится под вывеской любви.

Кого забирали в минилюб, тот рисковал сгинуть с концами. Бывали, правда, случаи, когда возвращался его двойник: еле волочивший ноги, сломленный, худой как скелет, способный только бормотать что-то нечленораздельное да стонать от боли. Кожный покров у этих несчастных был сплошь покрыт синяками и незаживающими язвами. В самых неожиданных частях тела образовались вздутия; у многих был вмят череп, да так, что тошно смотреть. У одних отсутствовали пальцы, у других сохранились, но с вырванными ногтями. Такие люди нередко захаживали в кафе «Под каштаном», единственное заведение, близкое к шикарному, — в те, естественно, моменты, когда в зале не было этих подопечных минилюба. Если же там появлялся хоть один, за едой он неизбежно приковывал к себе все взгляды. Некоторые из этих особых посетителей не имели возможности пользоваться ножом и вилкой. Чтобы пообедать, им приходилось опускать лицо в тарелку, а джин лакать из миски. В присутствии Джулии один, с трясущейся головой, продвигался к выходу на четвереньках и, роняя слюни, униженно кивал каждому, кто провожал его глазами. Посетители смотрели сквозь него, натужно беседуя о своем: выказывать интерес к увечным было небезопасно, а обращаться к ним с разговорами — и того хуже. Когда эти люди бродили по городу, не скрывая своей тошнотворной ущербности, вокруг них возникала зона отчуждения; так продолжалось неделями, а то и месяцами, после чего они вдруг исчезали.

Джулии снилось, что ее попросили провести телепрограмму о таких созданиях. Задача оказалась неимоверно трудной, поскольку для убедительного описания каждого из персонажей приходилось нелестно высказываться о партии. Джулия несла какой-то обрывочный бред — вроде безобидный. Но и это, как выяснилось, было неприемлемо, и ее засняли для той же телепрограммы, причем теперь — в обличье калеки. Она влачилась по людным улицам, и прохожие сжимались от ужаса. Ее телесные повреждения беспрестанно менялись. Обе руки заканчивались неуклюжими культями, из которых торчали голые кости. Потом она решила, что одна рука необходима ей для работы, — и правая кисть вернулась на место. Зато нижняя челюсть и гортань искорежились до такой степени, что изъясняться словами уже не получалось. В голове мелькнуло: «Нет, я ведь даже поесть не смогу». С этого места ужасы продолжились: она ощупала свой распиленный череп, из которого вываливались надрезанные мозги, пожираемые тучами мух. С этим она тоже не могла примириться и попыталась найти зеркало — удостовериться, что такого не может быть никогда. Но поднесенная к голове рука всякий раз нащупывала жуткую мокрую брешь, куда безостановочно слетались мухи.

Тут она проснулась в полутьме общей спальни. Приподнялась в постели, едва сдержав крик, и машинально изобразила некое подобие сонной улыбки, считавшейся уместной в такое время суток. Над ней с телекрана вещал Старший Брат, который темным силуэтом вырисовывался на фоне звездно-полосатого флага Океании, произнося какую-то утешительную бессмыслицу про цветы труда. В единственное незатемненное окно струилась дорожка лунного света. Там, у стены, была койка Вики. Под боком у нее свернулись два кота: одного она поглаживала, другой лизал ей руку. Лежала она с широко раскрытыми глазами. Устремленными на Джулию.

На этом все закончилось; Джулия опять погрузилась в сон. А может, и вовсе не просыпалась. Так или иначе, наутро она встала, отдохнувшая и безмятежная, а ночной кошмар виделся ей не более чем давней неприятностью. И в очереди к раковине, и выполняя физупр, она старалась не смотреть в сторону Вики, но все же отметила, что Вики-утренняя не имеет ничего общего со зловещей Вики-ночной. По дороге в министерство Джулия сумела немного подремать. Только оказавшись в миниправе и спускаясь по лестнице в лито, она внезапно вспомнила про О’Брайена. Накануне он вызывал ее к себе, и это определенно было не во сне. На нее нахлынул весь ужас ночных видений. В них она была изувечена! Настолько изувечена, что уже не надеялась исцелиться!

В этот миг у нее за спиной раздался восторженный клич, а потом стук ботинок по лестничным ступеням. На работу спешила Эсси: ее перекошенная шрамом щека скукожилась более обычного, полузакрыв левый глаз.

— Товарищ! — окликнула она Джулию. — Какой замечательный человек О’Брайен! А спроси: чья была правда? Отвечаю: твоя. Он даже не стал уточнять, которая к нему пришла, а которая не пришла. А как ты думаешь, что требовало ремонта? Машинка, которая одежду стирает! Мы все понаслышке эту штуковину знаем, но увидеть ее в деле — это нечто! Я с ней управилась в два счета, даром что никогда в жизни к такой близко не подходила. Ну, машина — она и есть машина. Сдается мне, даже ты там не оплошала бы. — Эсси одарила Джулию снисходительной улыбкой, в которой угадывался прямо противоположный смысл. — Он высоко оценил мою работу, по справедливости, а еще сказал, что будет и впредь мне доверять небольшие поручения. Вот что значит друг! О да! Надо признать, тут ты мне оказала добрую услугу.

Последний лестничный марш в лито они прошли бок о бок и до начала работы еще успели выкурить сигарету, одну на двоих. Эсси без умолку восхваляла О’Брайена и его волшебную домашнюю технику; Джулия ловила каждое слово. Когда они расстались и каждая приступила к выполнению своих обязанностей, Джулия с досадой отметила, что у нее вспотели ладони и колотится сердце. Но это, разумеется, прошло без следа. У Эсси был нюх на неприятности, а иначе она бы попросту не выжила. Осведомителям приходилось несладко: чуть зазеваешься — и сам станешь жертвой, потому как ненависть обращена на тебя со всех сторон. Нет, сейчас все обошлось. Джулия приказала себе заняться делом и выбросить из головы Уинстона Смита. Когда рядом вьется О’Брайен и что-то вынюхивает, любая оплошность может оказаться фатальной. Вообще говоря, пора бы уже заканчивать со злосексом. Лучше уж вести уединенную, непорочную жизнь, скрашивать ее флагами и шоколадом да тихонько удовлетворять себя под покровом темноты, чем завязывать одну интрижку за другой и найти мучительную смерть во чреве минилюба.

Джулия придерживалась этого разумного решения ровно сутки, потом продлила его еще на пару дней. Изменила свой график работы, чтобы не ходить в столовую одновременно с персоналом доко. В ходе очередного митинга к ней подкатил старинный знакомец, но она, сложив руки на груди, отвернулась. Распевала патриотические песни громче обычного и первой вызывалась сесть за фортепиано. На собрании местной организации профсоюза механиков c жаром присоединилась к общей критике 21-го общежития, допускавшего признаки голдстейнизма в объявлениях на своем информационном стенде. Вместе с участницами движения «Девушки за патриотическую любовь» ходила на демонстрацию в поддержку резолюции 42-го партсъезда. Рука понемногу заживала: Джулия уже смогла нести плакат с изображением младенца, изувеченного евразийскими бомбами; при этом она так истово скандировала «Любовь есть ненависть!», что на два дня осталась без голоса.

Такое безупречное поведение длилось до тех пор, пока Джулия однажды не пришла на вторую кормежку по своему прежнему графику. Избегать Смита оказалось чересчур обременительно; меняя свой распорядок дня, она неизбежно нарушала и распорядок Эсси; та начала брюзжать, а это уже предвещало опасность. В общем, все предосторожности теперь виделись глупостью, тем более что Смит ни намеком не упоминал о записке.

Первая попытка прошла без эксцессов. Джулия сидела вместе с другими девушками; Смит, хотя и поглядывал на нее со значением, даже не пытался подойти. Пришла она и на следующий день, и вновь он ее не потревожил. На третий день она решила, что теперь уже не страшно оказаться за столиком в одиночестве. Когда ни придешь на вторую кормежку — разницы никакой. Но забывать об осторожности не стоило — так подумала Джулия, когда Смит поставил свой поднос напротив нее, сел за тот же стол и без обиняков спросил: