Гавана, год нуля - Суарес Карла
«Какая ужасная историческая несправедливость!» — что-то вроде этого вырвалось у меня, когда Эвклид завершил рассказ. Но в тот день мне предстояло узнать и еще кое-что. Эвклид встал с кровати, сделал несколько шагов и повернулся, чтобы сказать, глядя мне в глаза: «Несправедливость, да, но это дело поправимое». Я не поняла, и он вновь сел рядом, схватил меня за руки и, понизив голос, сказал: «Не существует ничего, что нельзя было бы доказать, дорогая моя, однако доказательство, а тем самым и восстановление первенства Меуччи существует, и я это точно знаю, поскольку видел его собственными глазами». Понятия не имею, что в тот момент выражало мое лицо, помню только, что я промолчала. Он отпустил мои руки, но взгляда не отвел. Подозреваю, что он ожидал другой реакции — что я подпрыгну или громко вскрикну, не знаю, но единственным моим чувством в тот момент было любопытство, так что произнесла я лишь одно слово: «Доказательство?» Мой друг вздохнул, снова встал и начал расхаживать по комнате. «Какое-то время назад, — сказал он, — я познакомился с удивительной женщиной, чья семья когда-то процветала, и поэтому у нее сохранились разные предметы, которые какой-нибудь невежда назвал бы старой рухлядью, однако интеллигентные люди способны оценить их художественную и историческую ценность. Кроме самых разных вещей, многие из которых являются настоящими реликвиями, у этой дамы сохранились и старые бумаги: всякие старинные свидетельства о рождении и сертификаты о праве собственности, взглянув на которые любой историк или коллекционер слюной бы подавился». И в этих бумагах Эвклид обнаружил листок с собственноручными записями Антонио Меуччи.
Я сначала подумала, что он шутит, но видели бы вы в тот момент его лицо! Он просто сиял. Кто-то из предков этой дамы пересекался с Меуччи здесь, в Гаване, и сохранил у себя документ с описанием того эксперимента итальянца. Но мне все это по-прежнему казалось несколько странным и, более того, слишком невероятным совпадением, но Эвклид поклялся, что держал документ в руках и уверен в его подлинности. «Ты представляешь себе, что такое оригинальный научный документ?» Он произнес это широко открыв глаза. Я напрягла воображение. Для любого ученого опубликовать, ввести нечто подобное в научный оборот — без всяких сомнений престижно. И естественно, Эвклид сделал все, что было в его силах, чтобы уговорить владелицу отдать ему документ, однако та уперлась. По ее словам, ее не интересовало содержание документа, но он имел для нее некую сентиментальную ценность.
В общем-то, Эвклид мог это понять: она стремилась сберечь для себя вещи и бумаги, которых касались руки ее родных и которые, в определенном смысле, еще хранили их следы. Это проявлялось в том, что некоторые из документов, в том числе и автограф Меуччи, она аккуратнейшим образом прикрепила к белым листам плотной бумаги, чтобы они не мялись, не рвались, не заламывали уголки и не рассыпались в прах от ветхости. Мучением для Эвклида стало другое: как бы трепетно ни относилась она к своей собственности, с некоторыми вещами она все же была вынуждена расстаться — кое-что из столового серебра, золотое распятие и тому подобное — в те времена, когда правительство решило поскрести граждан на наличие драгоценных металлов, которые выменивались у них на талоны, дающие право купить цветной телевизор или какую-нибудь брендовую тряпку в так называемых «Домах золота и серебра». Эвклид прекрасно понимал переживания этой дамы, которой не оставалось ничего иного, кроме как тратить накопленные в семье ценности ради того, чтобы выжить. Чего он не понимал, так это как человек, способный отдать серебряную пепельницу деда за кассетный стереомагнитофон, не может взять в толк, что этот документ обладает мировым научным значением. В приступе отчаяния он даже предложил ей деньги. Но нет, она твердо стояла на своем: дедушкина пепельница может катиться к чертям, но вот автограф Меуччи она Эвклиду не отдаст. Именно это его окончательно добило: после стольких просьб уступить ему эту несчастную бумагу она приняла решение в пользу совсем другого человека, хотя прекрасно знала, как сильно Эвклид заинтересован. Однако он не сдался и, хотя прошло уже немало времени, продолжал отслеживать документ. По этой причине он насторожился, увидев в 1989 году заметку в «Гранме»: это означало, что либо пришли в движение стоячие воды, либо зажглась некая сигнальная лампочка. И теперь, когда я упомянула кого-то, кто тоже интересуется Меуччи, он почувствовал, что сигнал тревоги зазвенел еще громче. Ведь если человек, в чьих руках находится документ, поймет всю его важность, вести с ним переговоры станет значительно труднее. Однако самая большая его проблема в том, что он не знает, кто этот человек.
Следя за тем, как он бегает кругами по комнате, я постепенно заразилась его возбуждением, и мне пришло в голову, что нужно что-то делать. Мы должны что-то предпринять. Настал момент, когда нам следует засучить рукава и заставить мир снова нас уважать, в чем в немалой степени нуждались мы оба.
Эвклид, как и я, был дипломированным математиком. Наша дружба скреплялась обоюдной страстью к науке и той немалой взаимной склонностью, что питается многолетними совместными интересами. Мы познакомились еще в восьмидесятых, когда я училась в университете. Сначала он был моим преподавателем, а затем — научным руководителем дипломного проекта. В те времена он завораживал студенток своей речью: говорил он медленно, негромко и сладко. Этих чар не избежала и я. И мне нравятся мужчины старше меня. Началось у нас прямо на кафедре в один дождливый день: лило тогда как из ведра. Мы были одни, и час стоял поздний. Мой диплом требовал недюжинных усилий, а на улице бушевал настоящий потоп. Консенсус мы нашли на поверхности стола. Эти отношения продолжались до конца учебного года. Он был женат, имел троих детей, но об этом мы с ним не говорили. А зачем? Мы стали любовниками, мой диплом продвигался. Все шло хорошо ровно до того момента, когда, в соответствии с теорией ошибок, он не допустил одну из них. Однажды он объявил, что ему скоро стукнет полтинник и хотелось бы отметить это событие в «Лас-Каньитас», баре при отеле «Свободная Гавана». Со мной. Меня это желание тронуло, я приняла приглашение, и мы провели чудесный вечер. Проблема возникла позже. Несколько недель я его не видела, а когда мы наконец пересеклись, он пребывал в самом эпицентре семейного кризиса. Кто-то увидел нас в баре и не преминул рассказать его жене. Катастрофа. Мы решили ограничиться исключительно деловыми встречами. Диплом я защитила в июле и до самого сентября, до своего возвращения в университет, ничего не знала об Эвклиде. К тому времени наша страсть успела остыть, однако мой дипломный проект имел успех, и я получила работу на кафедре математики. Так что мы с Эвклидом стали коллегами и просто друзьями.
Возможность работать с ним стала для меня большой удачей. Он находился на вершине своей карьеры и являл собой сочетание науки, страсти и метода. А я была его ученицей. Весьма интенсивный период в моей жизни. Жаль, что по прошествии двух лет моей волонтерской работы ассистентом вакансий на постоянную ставку не оказалось. С кафедрой пришлось попрощаться, и начиная с этого момента мы покатились под горку.
Я пошла работать в Политех при Технологическом университете имени Хосе Антонио Эчеверрия, но завела привычку наведываться в университет — пообщаться с другом. В один из таких визитов я застала его в чрезвычайно странном состоянии. Он сказал, что ему нужно проветриться. Мы вышли на Малекон, и, усевшись на городской стене, он сообщил, что жена требует развода, а он не знает, что теперь делать, что он чувствует себя старым и боится реакции детей, и вообще впал в отчаяние. Прошел еще месяц, и ему уже ничего не оставалось, кроме как согласиться на развод и переехать к матери. А куда еще? Здесь у нас вечные проблемы с жильем, и человек не может просто взять и переехать. У Эвклида не было вариантов. О причинах развода сам он не слишком распространялся, а я предпочла не спрашивать. Опасалась, что каким-то образом тот кризис, спровоцированный нашей интрижкой, повлиял на решение его жены, а при таких мутных вводных лучше не вдаваться в подробности. Я так думаю. Что же касается детей, то старшие приняли сторону матери. Эвклид считал, это всего лишь первая реакция и острота со временем сгладится, но на самом деле вышло по-другому: спустя несколько месяцев об отце вспоминал только младшенький. Остальные даже не звонили.
