Преданность - де Виган Дельфин

Через несколько минут в мозгу у Тео что-то взрывается, словно вышибают дверь ударом ноги, ветер несет облако пыли, и возникает картинка салуна на Диком Западе, створки двери со стоном подаются и отлетают в стороны. Мгновение, и он ковбой в остроносых сапогах со шпорами, он идет в полумраке салуна к бару, и звездочки глухо царапают доски пола. Он идет к стойке и заказывает виски, и все остальное как будто вычеркивается, отменяется — и страх, и воспоминания. Когти неясыти, все время сдавливающие грудь, наконец разжимаются. Он закрывает глаза: все смыто. Да, теперь опять можно жить.

Матис берет у него бутылку и подносит к губам. Теперь его черед. Водка плещет мимо рта, прозрачная струйка течет по подбородку. Тео протестует: что внутрь не попало, не считается. Выплюнуть нельзя. Тогда Матис глотает залпом, слезы наворачиваются на глаза, он кашляет, зажимает рот ладонью; секунду Тео кажется, что друга сейчас вырвет, но через несколько секунд Матис уже хохочет — безудержно и громко. Тео быстро зажимает ему рот, заглушая смех. Веселье прекращается.

Затаив дыхание, они замирают и прислушиваются, с опаской подстерегая шум вокруг. Где-то далеко бубнит преподаватель — кто именно, не угадать, — это монотонный поток речи без единого четкого слова.

Они в своем тайнике, в убежище. Здесь — их территория. Под лестницей, которая ведет вниз в школьную столовую, они нашли пустое пространство площадью в один квадратный метр, где почти можно разогнуться и встать в полный рост. Чтобы перекрыть доступ, нишу загородили шкафом, но если постараться, то под ним можно пролезть. Главное — выбрать момент. Надо спрятаться в туалете и дождаться, пока все классы вернутся с большой перемены на уроки. Подождать еще несколько минут, пока уйдет дежурный преподаватель: в начале часа он следит, чтобы ученики не шлялись по коридорам.

Каждый раз, когда им удается протиснуться за этот шкаф, они констатируют, что счет идет на миллиметры. Еще несколько месяцев — и они сюда не пролезут.

Матис протягивает бутылку.

Сделав последний глоток, Тео облизывает губы: ему нравится соленый, металлический привкус, который надолго остается во рту, иногда — на несколько часов.

Расставив большой и указательный пальцы, они пытаются определить количество выпитого. Несколько раз перемеривают: оба не могут приложить пальцы к бутылке и потом не сдвинуть, и не могут удержаться от гогота.

Они выпили гораздо больше, чем в прошлый раз. А в следующий раз выпьют еще больше.

Это их уговор, их тайна.

Матис забирает бутылку, заворачивает в бумагу и засовывает к себе в рюкзак.

Каждый берет по две подушечки жевательной резинки «Airwaves» со вкусом мяты и лакрицы. Старательно пережевывают, чтобы запах разошелся, гоняют жвачку по рту: только этот вид способен замаскировать запах. Ждут удобного момента, чтобы выбраться.

Когда они встают, ощущения меняются. Голова Тео качается взад-вперед, но не очень заметно.

Он на цыпочках идет по уплывающему ковру с геометрическим орнаментом, он словно бы вышел из собственного тела и шагает рядом, ведя себя за руку. Звуки коллежа едва доходят до сознания, приглушенные какой-то невидимой губкой, которая его защищает.

Ему хотелось бы как-нибудь, в будущем, потерять сознание. Совсем.

Погрузиться в гущу опьянения, уйти с головой, отгородиться, отключиться на несколько часов или навсегда, — он знает, что так случается.

ЭЛЕН

Я не могу помешать себе наблюдать за ним. Я прекрасно сознаю, что мое внимание возвращается к нему постоянно. Я заставляю себя смотреть на других, по очереди обводить взглядом всех, пока я что-то рассказываю, а они слушают или когда в понедельник утром пишут проверочную работу. Как раз в этот понедельник я увидела, что он вошел в класс еще бледнее, чем обычно. Похоже было, что парнишка за все выходные не сомкнул глаз. Делал он все то же, что и остальные: снял куртку, отодвинул стул, положил рюкзак на стол, расстегнул молнию, достал классную тетрадь, — даже не сказать, что он выглядел как-то заторможеннее или, наоборот, суетливее, и все равно я видела, что он на пределе. В начале урока мне показалось, что он засыпает, с ним такое уже случалось раз или два с начала года.

Позже, когда я в учительской заговорила о Тео, Фредерик безо всякой иронии возразил мне, что он такой не один.

Они теперь столько времени проводят за всякими гаджетами! Да мы, если будем переживать из-за каждого сонного ученика, замучаемся докладные писать. Так что синяки под глазами — не аргумент.

Это иррационально, я знаю.

У меня нет никаких фактов. Вообще ничего. Фредерик пытается как-то умерить мое беспокойство.

И нетерпение. Медсестра сказала, что вызовет его. И она это сделает.

Вчера вечером я пыталась объяснить себе это чувство надвигающейся опасности, которое гложет меня уже несколько дней, словно начался финальный отсчет, словно кто-то неизвестный поставил счетчик и драгоценное время уходит, а мы не слышим тиканья и беззвучно сдвигаемся шаг за шагом к чему-то безумному и немыслимому по силе воздействия.

Фредерик добавил, что у меня усталый вид. Он сказал: «Тебе бы самой отдохнуть».

Сегодня утром я продолжаю рассказ про работу органов пищеварения. Тео вдруг как-то приосанился и стал слушать с большим вниманием, чем всегда. Я нарисовала на доске схему поглощения жидкостей, он необычайно прилежно перерисовал ее в тетрадь.

По окончании урока, когда он мимо меня шел к дверям, мне ужасно захотелось удержать его, я тронула его за плечо, чтобы привлечь внимание, и сказала: «Тео, пожалуйста, задержись на минутку».

Тут же вся группа стала возмущенно роптать: с чего это задерживать ученика без явной причины, ведь за предыдущий час занятий он не давал никакого повода? Я ждала, пока все выйдут. Тео стоял и смотрел в пол. Я не знала, что сказать, но идти на попятную казалось невозможным, надо было найти какой-то предлог, вопрос, не важно что. И что на меня нашло? Наконец за последним учеником закрылась дверь (конечно, то был Матис Гийом), а я так ничего и не придумала. Молчание продолжалось несколько минут, Тео упорно рассматривал кроссовки. А потом он поднял голову и, кажется, впервые посмотрел по-настоящему, не сквозь, а на меня. Он смотрел в упор, молча, я никогда не видела у мальчика его возраста такого напряженного взгляда. Его лицо не выражало удивления или нетерпения. Его взгляд ни о чем не спрашивал, словно это совершенно нормально — стоять и молчать, словно все это было прописано заранее, неизбежно, очевидно. И так же очевиден был тупик, в котором мы оказались, невозможность сделать еще хоть шаг, хоть какую-то попытку. Он смотрел на меня, словно понимал, что именно толкнуло меня задержать его, и словно бы так же четко понимал, что дальше я пойти не смогу. Он как будто знал, что я чувствую.

Он знал, что я знаю и что ничем не могу помочь. Вот что я подумала. И у меня внезапно перехватило горло.

Не знаю, сколько времени это продолжалось, в голове толпились слова: «родители», «дом», «устал», «расстроился», «что сдобой?», но ни одно из них не складывалось в вопрос, который я могла бы произнести.

Наконец я все же улыбнулась и выговорила — не своим голосом, а каким-то незнакомым мне нерешительным тоном:

— Ты эту неделю у кого: у отца или у матери?

Он замялся, но потом ответил:

— У отца. То есть до вечера.

Он взял рюкзак и закинул на плечо, подавая таким образом сигнал к уходу, который на самом деле давно пора было подать мне самой. И пошел к двери.

Прямо перед тем, как покинуть класс, он обернулся ко мне и сказал:

— Но если надо поговорить с родителями, придет мама.

ТЕО

После уроков он десять минут слонялся перед коллежем, потом пошел к отцу забрать свои вещи. Шторы так никто и не раздвигал. Он просто зажег свет в кухне, чтобы виден был путь в его комнату. Проходя через гостиную, он услышал странный шум, вроде глухого потрескивания: где-то билось насекомое. В темноте он пытался определить, откуда идет звук, пока не понял, что с утра не выключено радио, просто звук так приглушен, что слов не разобрать.