Жажда. Книга сестер - Нотомб Амели

– В моей комнате по ночам бывают люди.

Родители недоуменно посмотрели друг на друга.

Отец рассмеялся:

– Нет там никаких людей. Это тебе снятся сны. То, что происходит во сне, на самом деле не существует. Не бойся.

Мать улыбнулась. Порядок в мире был восстановлен. Взрослые владеют истиной и умеют успокаивать детей. Тут они рассыпались в похвалах:

– Ты очень хорошо говоришь! Молодец, Тристана!

Оба постарались забыть, что дочь ждала приглашения, чтобы обратиться к ним. За такой патологической вежливостью они должны были бы распознать ее комплекс – страх потревожить.

У Норы имелась сестра, совершенно на нее непохожая. Ее звали Бобетт. Никто уже не помнил, от какого имени это уменьшительное. У Бобетт в ее двадцать два года было четверо детей. Если вы спрашивали, от кого, она называла вас фашистом.

Бобетт обитала в социальном жилье. Все четверо детей спали в одной комнате, а она в гостиной. Уложив их, она усаживалась на диван у телевизора. Утром дети находили мать спящей перед включенным телевизором, а рядом несколько пустых пивных бутылок и полную пепельницу окурков.

На Рождество они всей семьей ездили к бабушке. Тристана обожала этот праздник: она любила бабушку и питала настоящую страсть к своей тетке. Бобетт, особенно к концу ужина, говорила невероятные вещи:

– Я куплю лошадь!

Или:

– Приглашаю вас всех в Марокко.

Ей не отвечали. Девочка читала в глазах родителей снисходительную неловкость, напоминавшую ту, что иногда вызывали ее собственные слова.

Тристана была ровесницей предпоследнему отпрыску Бобетт. В это было трудно поверить. Весь лексикон Джеки исчерпывался словом “угу”, которым он злоупотреблял. Старшие, Никки и Ален, задавали ему какой‑нибудь вопрос и дико хохотали, слыша в ответ неизменное “угу”.

Когда Бобетт решила назвать Козеттой своего четвертого ребенка, Нора пыталась ее отговорить.

– Я люблю Гюго, – запротестовала сестра.

– Какую судьбу ты готовишь для девочки с таким именем?

– Должен же кто‑то подметать у меня в доме^[12].

Старшая сестра больше не настаивала. Бесполезно.

При этом тетя Бобетт до небес превозносила племянницу. Она не упускала случая воскликнуть:

– Тристана, ты просто умница! Ты станешь президентом Франции.

Бобетт выбрала ее в крестные матери для Козетты.

– Но она же всего на два года старше своей будущей крестницы, – возразила Нора.

– Неважно. Хочу, чтобы у моей дочери в крестных был президент Франции.

Тристана была очарована своей крестницей. Они являли собой любопытное зрелище: кроха, с важным видом держащая на руках новорожденного младенца.

Бабушка тоже восхищалась Тристаной, но выражала это более сдержанно:

– Ты будешь учиться.

– Учиться! Чепуха!

– Бобетт, как же иначе, если ты хочешь, чтобы она стала президентом.

– Она возьмет власть в свои руки, вот и все.

– Государственный переворот? – вмешался Флоран. – Да ты сама у нас фашистка!

Тристана считала, что тетя Бобетт необыкновенная и рядом с ней живешь настоящей жизнью.

По дороге домой в машине родители говорили о тете Бобетт не самые лестные вещи:

– Твоя сестрица неисправима.

– Маргиналка, сидит на пособии! И не стыдно! Иначе она постеснялась бы нести такой бред.

– Ей не просто не стыдно, она еще и гордится этим. Мать воспитывала вас по‑разному?

– Бобетт на шесть лет младше меня, она вечно была малюткой, которой можно все. А потом в четырнадцать выглядела на восемнадцать.

– Лучше ранняя весна, чем никакой.

Тристана недоумевала: что не так c поведением тети? Сама она втайне мечтала быть ее дочерью.

Нора рассказывала:

– Представляешь, тетя Бобетт не готовит. Когда дети просят есть, она говорит им, что в холодильнике всего полно. Она кормит их из бутылочки до двух лет, а потом они выживают как умеют.

Всякий раз, когда мама что‑то подобное говорила, Тристане еще больше хотелось быть дочерью этого удивительного существа. Она всей душой любила родителей. Однако чувствовала, что с ними что‑то не так, и винила в этом себя. “Если бы тетя Бобетт знала меня лучше, она бы меньше меня хвалила”, – думала она.

* * *

В два с половиной года Тристана пошла в детский сад. Оказалось, что там неплохо. Все занятия ей нравились, особенно те, что связаны с буквами. Она радовалась общению с воспитательницей и с другими детьми.

– Ваша дочь такая послушная, – сказала воспитательница маме. – Ее не слышно.

– Дома тоже, – ответила Нора.

Тристана уловила двусмысленность этой похвалы. “Моя проблема в том, что я молчу”. Девочки в ее группе беспрестанно щебетали. А она не способна была лепетать по‑детски. Она играла со словами, но исключительно мысленно.

Тристана уже не помнила отцовский нагоняй, сделавший ее такой. Флоран тоже. Впрочем, эта ситуация устраивала всех – кроме нее. Она не страдала, только чувствовала смутный дискомфорт. Что‑то оборвалось в ней незаметно для нее самой, едва она только родилась.

В три года она обнаружила, что читает. Ей не нужно было для этого произносить звуки вслух, как остальным детям в группе. Достаточно было взять книжку, открыть ее, взглянуть на слова, и они сами лились ей в голову.

Инстинктивно она понимала, что хвастаться этим не следует. Ее теперь не раз заставали глядящей в раскрытую книгу. Родители смеялись:

– Какая забавная! Делает вид, будто читает.

Она не стала их разубеждать. Впервые ей сделали полноценный комплимент. “Забавная”. Вот, значит, какой надо быть.

Как позабавить папу с мамой? Они смеялись легко – намного легче, чем она сама, и по другим поводам. Например, Тристана находила очень забавной тетю Бобетт. А родители хохотали над какими‑то телепрограммами, где марионетки изображали политических деятелей. Подобным же образом они сочли дочь забавной, потому что она, как им показалось, делала вид, будто читает. Тристана пришла к выводу, что взрослых веселит подражание.

Что еще она могла бы изобразить, чтобы снова вызвать смех, который так ей понравился?

Она встала на четвереньки, свесила язык набок и залаяла.

– О, собачка! – со смехом воскликнули родители.

Она выпучила глаза и заухала.

– О, наша маленькая совушка! – захлопали в ладоши развеселившиеся родители.

Она улеглась на диван с воображаемой сигаретой и воображаемой банкой пива.

– О, тетушка Бобетт! – воскликнули они, покатываясь со смеху.

Тристане стало стыдно. Стыдно, что ее родители так неприхотливы. И что она смешит их за счет человека, которого любит. У нее пропало желание забавлять родителей. Это было токсичное желание.

Как‑то раз она взяла листок бумаги и карандаш. “Я читаю. А могу ли я писать?” Был только один способ узнать – попробовать. Тристана побежала к себе в комнату и улеглась на пол перед чистым листком. Ее волновал вопрос, как перейти от знания к действию. Внутренне она не сомневалась, что способна на это, нужно только расчистить своей способности путь. Понятие веры в себя было ей неизвестно, но интуиция нашептывала, что качество, необходимое для такого подвига, называется “отвага” и она у нее есть.

Отвага была сродни одновременно и огню, и голоду и гнездилась где‑то в груди. Если набрать побольше воздуху, ее можно раздуть. Девочка задумалась, какое слово влечет ее сильнее всего. Тут ее озарило. Ни секунды не медля, одним махом, в состоянии гипервентиляции и максимальной сосредоточенности она написала исходное слово: “яблоко”.

Она ни на секунду не отрывала руку. Потом посмотрела и опознала написанное: она сумела воспроизвести письменные буквы из букваря. Слово казалось круглым, как настоящее яблоко, она готова была в это поверить. Про запретный плод она не знала, но чувствовала, что преодолела некое табу.

Не стоило искать одобрения родителей: они не перенесли бы даже того, что она читает, а уж что пишет!.. Тристане пришла в голову хорошая мысль – она похвалила себя сама. Это было очень разумно – обратиться к себе и сказать: “Молодец!”