Ты, я и другие - Кирни Финнуала

— Элеонора Рузвельт.

С трудом сглотнув, собираю кукол-матрешек в одну и кладу ее обратно на стол, продолжая отрицательно мотать головой:

— Что бы это ни было — я не готова.

— Возьми матрешку с собой, — предлагает Каролина, — легче будет представлять. Вдруг поможет? Ее зовут Бабушка.

Я разглядываю фигурку, потом забираю со стола и кладу в сумку, избегая смотреть Каролине в глаза.

Господь всемогущий, я пришла за излечением к специалисту, который затыкает рот своему внутреннему диверсанту и дает имена куклам.

На этой неделе мне удается написать только половину песни. Воздух искрится возбуждением: неужели это именно она, та самая? Моя внутренняя диверсантка, особа, которую я теперь называю Аза Зель, надежно спеленута. В моем разуме поселяется Элеонора Рузвельт. Я слушаю много невероятной музыки, смотрю классику кинематографа и непонятным образом вновь настраиваюсь на мир любви. Я еще не знаю, как назову эту песню, но она про пару, которая словно создана друг для друга. Им просто не найти никого другого — без второй половинки они утратят целостность, распадутся. Пока у меня только самый первый набросок, но в нем точно что-то есть. Я пересылаю отрывок Джошу, и в этот момент во входную дверь начинают трезвонить.

Звуки пронзают весь дом, бьют по нервам.

— Да иду же, — бурчу я, прыгая вниз по ступенькам.

Смотрю в глазок, недоумевая, кому это так приспичило.

Плечи опускаются, и я прижимаюсь лбом к белой блестящей двери.

— Прекрати пялиться, Элизабет. Открывай.

Я тяну дверь на себя.

— Дорогая. — Мама целует меня в щеку и заходит в дом, бросив краткий взгляд на мое настенное художество.

— На улице моросит.

Она пристраивает длинный кислотно-розовый зонтик на вешалку рядом с крикетной битой Адама.

— Откуда ты здесь взялась? — спрашиваю я.

— Мне позвонила Мег. — Она приподымает маленький ранец. — Пришла сделать тебе маникюр.

Я теряю дар речи, а мама уже шуршит пакетами, раскладывая что-то на обеденном столе.

Встаю в дверях гостиной, испытывая нервное и злое возбуждение, гадая, что могла наговорить бабушке Мег.

— Мне не нужен маникюр, я… — Пытаюсь подобрать слова поточнее, но безуспешно: «Пожалуйста, уйди, мам. Мне нужно писать песню, которую номинируют на «Оскар». Я не хочу рассказывать тебе, что творится в моей жизни. Давай я буду по телефону делать вид, что все в порядке? Уезжай в свой Котсуолд, а?»

— Открой вино, Элизабет, я с ночевкой. — Ее гранитно-серые глаза ловят мой взгляд; брови приподняты, будто мать говорит мне: «Ну, давай, попробуй, расскажи, как страшно занята».

Она молча продолжает расставлять на столе крохотные разноцветные бутылочки.

Меня бросил муж; я провожу все время в студии и старательно убеждаю себя, что смогу песнями заработать на достойную жизнь. Однако, похоже, — я смотрю на собственные ногти, — что маникюр куда важнее всей этой ерунды.

— Сейчас принесу.

Иду к холодильнику, надеясь, что мать за мной не последует. Выясняется, что в доме из еды — одни чипсы. В техническом количестве. Хотя вот, есть еще тушеная говядина, о которой я напрочь забыла.

Сильвия принесла. Мысленно говорю ей спасибо.

Наполнив два бокала, ставлю их на обеденный стол и сажусь. Мать стоит у французского окна. По стеклу стекают ручейки дождя.

— Тебе надо заняться садом, — объявляет она, скрестив руки на груди.

Значит, Мег наговорила достаточно.

— Я собиралась тебе рассказать..

— Интересно, когда? — Она не отводит взгляда от лужайки.

Пожимаю плечами:

— Когда почувствую, что могу об этом говорить.

В саду носятся среди мокрой травы дети Сильвии, их крики наполняют комнату. Я уставилась на старое пятно от кофейной чашки на ореховом обеденном столе. Мать садится, подносит ко рту бокал, и я с удивлением и ужасом вижу на ее глазах слезы. Она достает из пластикового пакетика дезинфицирующую салфетку, наклоняется и берет мою руку в ладони, начинает протирать ее осторожно и нежно.

— Прости, — говорю я. Зябко пожимаю плечами.

— Так вышло.

— Что у вас случилось? — Она протирает мою вторую руку.

— Что рассказала тебе Мег?

— Только то, что он ушел. Что была другая женщина.

— Мать снова смотрит мне в глаза. — Была?

Или есть?

Я медлю с ответом, и ее вопрос повисает в воздухе.

— Да. И да.

— Подонок, — шепчет она и берет со стола самую яркую бутылочку. — Думаю, вот это. Фуксия. Тебе нужно побольше свежих красок.

Я не отвечаю: бесполезно. Если матушке пришло в голову, что мне нужны ногти цвета фуксии, то они у меня будут. Она раскладывает набор и принимается за работу.

И примерно через минуту роняет:

— Ты не одна.

Я нежно касаюсь ее руки.

— Знаю, мам. Спасибо.

— Все мы так или иначе с этим сталкиваемся.

У большинства мужья — не подарок. Но большинство — так или иначе — приспосабливается.

Мама, конечно, намекает на любовь моего отца к алкоголю, любовь куда более верную и горячую, чем к ней или ко мне.

— Я любила папу, — говорит она, снова сжимая мою руку, — и он меня любил.

Вспоминаю ее слезы, проливаемые над чашкой кофе, в простыни, над книжкой. От неловкости начинаю ерзать на стуле.

— Отец очень своеобразно демонстрировал свою любовь.

Мама хмурится.

— Не осуждай. — В ее голосе звучит недовольство.

— У тебя было не самое веселое детство, но…

в мире нет ничего хуже, чем потерять ребенка. Когда Саймон умер, с ним умерла и часть души твоего отца.

Тогда-то он и изменился. Он искал убежище от ада.

Я хочу возразить, но она не дает.

— Раньше люди не говорили о своих чувствах вслух. И не было всяких там консультаций у психотерапевтов.

Конечно, отец нуждался в подобной консультации, но даже если бы они уже существовали, он не пошел бы. Чтобы заглушить боль, он пил виски.

Дожидаюсь конца ее речи.

— Я не осуждаю, мама. Просто не понимаю, почему ты с этим мирилась.

— Ты была маленькой. А потом… зачем менять что-то, что много лет всех устраивало? И, кроме того… — Она улыбается и смотрит на меня. — Мы были счастливы.

Прикусываю губу. И язык. Она права. Мне никогда не приходилось переживать потерю ребенка.

Кто я такая, чтобы судить собственную мать? Ведь я и сама однажды уже простила Адама. И тоже убеждала себя, что надо смириться.

— В состоянии ли ты его простить? Просто забыть и не вспоминать? — спрашивает она. Будто подслушала мои мысли, заглянула прямо в душу.

— Нет. — Я стараюсь говорить как можно более уверенно. — Надеюсь, когда-нибудь рана затянется.

Тогда, возможно… Но мне никогда не забыть причиненной боли.

Я не произношу вслух «снова причиненной».

О предыдущем случае матушке знать не обязательно.

Она кивает, не желая спорить.

Собственные слова эхом отдаются в голове; плечам, на которые неделями давил тяжкий груз, становится легко. Многочисленные сеансы с психотерапевтом не прошли зря, но именно мама заставила меня произнести это вслух. Я не приму Адама. Мой брак разрушен.

Я почти слышу, как в матрешке плачет самая маленькая куколка. Возможно, мне наконец удастся восстановить сердцевину своего «я», но она болит — словно внутренности кто-то сжал в кулаке. След от кофейной чашки на столе расплывается; на глазах выступают слезы, губы трясутся. Мама отпускает мою руку с ногтями-фуксиями и заключает меня в объятия.

Не спится. Слишком сильны были сегодняшние эмоции. Я вымотана и измучена, однако уснуть почему-то не получается. Сижу на кровати, прислонившись к изголовью, и болтаю в сети с Салли из Манчестера.

Несколько месяцев назад мы познакомились в интернет-форуме и с тех пор поддерживаем связь.

По сравнению с ее муженьком мой — чистый ангел; и я поражена ее способностью прощать. Она принимает его обратно. Она просто и без всяких рефлексий его любит; он по-прежнему ее муж и отец ее ребенка.