Гигиена убийцы - Нотомб Амели

– Однако вы не хотите, чтобы я ушла. Какого же развлечения вы от меня ждете?

– Мне безумно хочется опустить вас. Это лучший способ развеять скуку.

– Я просто счастлива. И вы думаете, что я захочу остаться?

– Один из величайших писателей нашего столетия оказывает вам незаслуженную честь, признаваясь, что нуждается в вас, – этим не бросаются!

– Мне зарыдать от счастья и омыть слезами ваши ноги?

– Это было бы неплохо. Я люблю, когда передо мной пресмыкаются.

– В таком случае не удерживайте меня: это не мое амплуа.

– Останьтесь: вы с норовом, мне это нравится. Раз вы не желаете меня простить, хотите, заключим пари? Поспорим, что к концу интервью я опушу вас, как всех ваших предшественников? Вы любите пари?

– Без ставки – не люблю. Спорить нужно на что-то.

– Так вы еще и корыстны? Чего же вы хотите – денег?

– Нет.

– О, мадемуазель выше этого?

– Отнюдь. Но если бы я хотела денег, то обратилась бы к кому-нибудь, у кого их больше. От вас мне нужно другое.

– Не моя непорочность, надеюсь?

– Далась вам ваша непорочность. Нет уж, это как надо оголодать, чтобы захотеть такой тухлятины!

– Спасибо. Так что же вам нужно?

– Вы, кажется, хотели, чтобы я пресмыкалась? Я предлагаю уравнять ставки: если ваша возьмет, придется мне ползать перед вами на брюхе, но если верх одержу я – тогда ползать вам. Я тоже люблю, когда передо мной пресмыкаются.

– И вы думаете, что вам по плечу тягаться со мной? Вы даже трогательны в своей самонадеянности.

– По-моему, первый раунд я уже выиграла.

– Дитя мое, какой же это первый раунд? Это так, легкая разминка.

– В ходе которой я, однако, положила вас на лопатки.

– Возможно. Но в этом поединке за вами было силовое преимущество, которого у вас больше нет.

– Да ну?

– Да, вашим аргументом была дверь. Теперь вы уже не сможете уйти, в вас взыграл азарт. Я видел, как загорелись ваши глазки при мысли, что я буду ползать перед вами на брюхе. Уж очень заманчивая для вас перспектива. Вы не уйдете до тех пор, пока один из нас не выиграет пари.

– Возможно, вы пожалеете, что его заключили.

– Возможно. Но пока я собираюсь развлечься на славу. Обожаю опускать людей, вытаптывать криводушие, которое всех вас разъело как язва. А моя любимая забава – ставить на место самонадеянных бабенок, особенно сопливых, вроде вас.

– У меня тоже есть любимая забава: сбивать спесь с надутых самовлюбленных индюков.

– Вы говорите как типичный представитель своего времени. Все тот же набор слоганов!

– Не обольщайтесь, господин Тах, вы ведь тоже, с вашим оголтелым мракобесием, с вашим классическим расизмом, – типичный представитель нашего времени. Вы гордились, не правда ли, мня себя живым анахронизмом? Да ничего подобного. С исторической точки зрения вы даже не оригинальны. У каждого поколения есть свой жупел, свое священное чудовище, чья слава зиждется исключительно на трепете, внушаемом им простодушным. Надо ли говорить, сколь непрочна эта слава и как скоро о вас забудут? Вы утверждали, что никто вас не читает, – и вы правы. Сейчас вы бранью и сквернословием напомнили миру о своем существовании, но стоит вам закрыть рот, как о вас никто не вспомнит, потому что читать ваших книг все равно не будут. И слава богу.

– Какой восхитительный образчик красноречия, мадемуазель! Где только, черт возьми, вас учили? Что за смесь щенячьей агрессивности с цицероновскими филиппиками, слегка разбавленная (если можно так выразиться) гегельянством и социопоклонством, – шедевр, да и только!

– Дорогой господин Тах, я вынуждена вам напомнить, что, даже заключив с вами пари, остаюсь журналисткой. Все, что вы говорите, записывается на пленку.

– Замечательно. Мы с вами обогащаем западную мысль перлами ее диалектики.

– Слово «диалектика» идет в ход, когда нет никакого другого в запасе, не так ли?

– Верно подмечено. Это такой джокер гостиных.

– Напрашивается вывод, что вам больше нечего мне сказать?

– Да мне вообще нечего вам сказать, мадемуазель. Когда человек подыхает со скуки, как подыхаю я вот уже двадцать пятый год, ему нечего сказать людям. Если он ищет их общества, так это в надежде, что его развлекут, – не умом, так хотя бы глупостью. Давайте, я жду, сделайте что-нибудь, развлеките меня.

– Не знаю, удастся ли мне вас развлечь, но смутить вас я сумею точно.

– Смутить меня! Ай-ай-ай, детка, мое уважение к вам упало ниже нулевой отметки. Смутить меня! Вы могли бы, конечно, выразиться и хуже, сказать просто «смутить» – и точка. Из какой бишь эпохи употребление этого глагола как непереходного? Из мая шестьдесят восьмого? Меня бы это не удивило, от него так и шибает доморощенным коктейлем Молотова, доморощенной баррикадой, доморощенной революцией для сытых студентиков, доморощенной зарей нового дня для папенькиных сынков. Желание «смутить», то есть «посеять смуту», закомпостировать мозги – и никаких прямых дополнений, звучит по-книжному, да и куда как удобней, потому что, в сущности, позволяет не формулировать то, что сформулировать бы затруднились.

– Ну и зачем вы сотрясаете воздух? Я-то ведь употребила прямое дополнение: «смутить вас», сказала я.

– Да уж. Немногим лучше. Вам, детка, самое место в учреждении социальной помощи. Самое смешное – что эти желающие смутить еще и гордятся собой: они говорят с вами так самодовольно, прямо тебе мессии в процессе развития. Миссия у них еще та, доложу я вам! Ну что ж, валяйте, компостируйте мне мозги, смущайте меня, посмеемся.

– Поразительно, но я вас уже развлекла.

– Я – благодарная публика. Продолжайте.

– Ладно. Если я не ослышалась, вам нечего мне сказать. Я не могу ответить тем же.

– Постойте, я сам угадаю. Что имеет мне сказать заурядная бабенка вроде вас? Что я в своем творчестве не восславил женщину? Что без женщины мужчине не раскрыть свои таланты?

– Мимо.

– Тогда вы, наверно, хотите узнать, кто ведет у меня хозяйство?

– Почему бы нет? Может, на эту тему вы скажете наконец что-то интересное.

– Вот-вот, шпильки – оружие слабаков. Что ж, да будет вам известно, одна особа, уроженка Португалии, еженедельно по четвергам делает в квартире уборку и забирает грязное белье. Вот вам женщина, у которой, по крайней мере, достойная работа.

– В вашем мировоззрении место женщины дома с веником и тряпкой?

– В моем мировоззрении женщина вообще не существует.

– Час от часу не легче. Верно, Нобелевский комитет в полном составе перегрелся на солнце в тот день, когда присудил вам премию.

– Вот тут мы с вами согласны. Эта премия – величайшее в мире недоразумение. Удостоить меня этой награды в области литературы – все равно что присудить Нобелевскую премию мира Саддаму Хуссейну.

– Вы себе льстите. До лавров Саддама вам далеко.

– Естественно, меня ведь не читают. Если б читали, я принес бы куда больше вреда, а стало быть, затмил бы его.

– Да, но что поделаешь, не читают вас. Как вы объясните этот всеобщий бойкот ваших книг?

– Инстинкт самосохранения. Иммунный рефлекс.

– Вы умеете находить лестные для вас объяснения. А вам не приходило в голову, что вас не читают просто-напросто потому, что это скучно?

– Скучно? Какой прелестный эвфемизм! Скажите уж сразу, что мои книги дерьмо!

– Не вижу необходимости употреблять ненормативную лексику. И не уклоняйтесь, пожалуйста, от вопроса, господин Тах.

– Скучен ли я? Извольте, я дам вам самый что ни на есть чистосердечный ответ: понятия не имею. Из всех жителей нашей планеты я здесь наименее объективный судья. Кант наверняка считал «Критику чистого разума» увлекательнейшей книгой, и в этом нет его вины: он ведь корпел над ней всю жизнь. Поэтому я вынужден переадресовать вам, мадемуазель, ваш вопрос ребром: скажите, я скучен? Как бы вы ни были глупы, ваш ответ представляет больше интереса, чем мой, – даже если вы меня не читали, в чем я не сомневаюсь.

– Вот и ошибаетесь. Перед вами один из редких человеческих экземпляров, одолевший ваше полное собрание сочинений, все двадцать два тома, не пропустив ни строчки.