Снобы - Феллоуз Джулиан
Лондонская квартира Акфилдов занимала первый и второй этажи одного из тех высоких голландских домов из красного кирпича, что окружают эту престижную, пусть и не совсем чарующую площадь. Это было довольно милое жилище, обставленное с той тщательно взвешенной смесью уюта и величественности, которую мать Чарльза переняла у Джона Фаулера и позже сделала своей характерной манерой. Картины, не самые лучшие из семейной коллекции, были тщательно подобраны таким образом, что создавали ощущение влиятельности и древности рода, но не подавляли пространство. Украшения, ковры, сами столы и стулья заявляли о положении семьи, но не оглушительно, а скромно, вполголоса. «Мы заглядываем сюда время от времени, – будто бы говорили артефакты, – но не судите о нас по этой обстановке». И точно так же никто из членов семьи, даже Кэролайн, прожившая здесь после замужества четыре года, не называла это место домом. Дом – это Бротон. «На следующей неделе я буду в квартире», «пойду-ка я в квартиру», «давай встретимся в квартире» – все это очень хорошо, но «мне пора домой», даже после затянувшегося за полночь приема в Лондоне, означало, что данный представитель семейства собирается в тот же вечер ехать в Суссекс. У этих людей может быть особняк на Честер-сквер и маленький коттедж в Дербишире, но вы можете не сомневаться, что «домой» – это туда, где под окнами растет трава. А если подобного убежища не существует в принципе, то они ясно дадут вам понять, что для хорошего самочувствия им жизненно необходимо как можно чаще сбегать из города погостить к своим сельским друзьям, прочь от дыма и пыльных мостовых, подразумевая, что, пусть им и приходится всю жизнь бродить между каменными стенами или сидеть за столом в Сити, в душе они навсегда останутся деревенскими жителями. Редко встретишь аристократа, который предпочитает Лондон, по крайней мере такого, кто честно бы в этом признался.
У Чарльза была и своя квартира, несколько скромных, тесных комнат на четвертом этаже на Итон-плейс, но он обычно о ней не вспоминал. На Кадоган-сквер было приятнее и уютнее, и там он в любое время мог спуститься за почтой, не привлекая пристального внимания соседей. Но, может быть, потому, что Бротон-Холл создавался вкусами многих поколений, каждый раз, приезжая в городскую квартиру, где всегда останавливалась его мать, он повсюду чувствовал отпечаток ее личности. Настоящая лондонская штаб-квартира Бротонов – Бротон-Хаус – была разрушена прямым попаданием бомбы во время воздушных налетов во Вторую мировую, и потому им не пришлось, в отличие от многих своих родственников, мучительно решать по окончании войны, разумно ли будет отказаться от дома в городе. Бабка и дед Чарльза приобрели довольно сырую квартиру в Альберт-Холл-Мэншнс, от которой его мать отказалась не раздумывая, и именно она выбрала и создала из ничего это жилище в качестве достойных декораций для благотворительной работы и развлечений, которые время от времени требовали ее присутствия в столице.
Усевшись в кресло со стаканом виски на сон грядущий, Чарльз задумался о своей матери. Он смотрел на эскиз в красивой рамке, изображавший семилетнюю Хэрриет Триван (девичья фамилия леди Акфилд). Набросок работы Аннигони стоял на небольшом столике эпохи регентства рядом с камином в гостиной. Даже у этой маленькой девочки с лентой в угольно-черных кудрявых волосах он заметил знакомый непреклонный, кошачий взгляд. Пора было взглянуть правде в глаза. Эдит не понравится его матери. Это он знал наверняка. Если бы Эдит представили его матери в качестве жены кого-нибудь из друзей, девушка могла бы ей даже приглянуться, если бы леди Акфилд вообще ее заметила, но в качестве девушки Чарльза ее встретят отнюдь не с распростертыми объятиями. И еще меньше, если вдруг так сложатся обстоятельства, его матери понравится перспектива приветствовать Эдит как свою преемницу, как женщину, заботам которой ей придется в будущем доверить свой дом, свое положение, то самое графство, на благо которого она так усердно и так долго трудилась.
Сказанное совсем не означает, что Чарльз не испытывал симпатии к своей маме. Напротив, он очень любил ее. Он видел то, что таилось за светским образом настоящей леди, совершенной во всех отношениях, и это ее истинное «я» вызывало у него симпатию. Леди Акфилд очень нравилось создавать видимость, что все в этой жизни ей принесли на блюдечке, а ей не пришлось и пальцем шевельнуть. Она предпочитала, чтобы ей завидовали, а не жалели ее, и всю жизнь старалась, как поется в песенке, прятать горести в косметичку и улыбаться судьбе. Как правило, ей это давалось без особого труда, потому что она считала собственные беды не менее скучными, чем чужие, но Чарльз уважал ее философию и любил мать за нее. Он, возможно, не в полной мере осознавал, насколько в постоянных попытках сохранять хорошую мину она всего лишь хранила верность принципам своего класса.
Представители высших классов в целом жаловаться не любят. Они предпочтут скорее не распространяться об этом. Короткая прогулка и стаканчик чего-нибудь покрепче – вот какие способы они выбирают, чтобы оправиться от ударов судьбы, и не важно, поразила злодейка их сердце или кошелек. Уж сколько было написано в бульварных газетах об их холодности, однако от обычных людей их отличает совсем не бесчувственность, а привычка не показывать своих чувств. Естественно, они не считают это своим недостатком и отнюдь не восхищаются публичным проявлением эмоций у других. Их искренне поражает открытое горе рабочего класса: скорбящие матери, которых, поддерживая под руки, чуть не вносят в церковь, фотографии солдатских вдов, обливающихся слезами над его последним письмом. Одна мысль об этом заставляет содрогнуться любого истинного представителя благородного семейства. И конечно же, они не понимают одного: такие трагедии, несчастные случаи, автокатастрофы на М3 предоставляют даже самому заурядному человеку, потерявшему родных и близких, может быть, единственную в его жизни возможность получить, пусть мимолетную, толику известности. В кои-то веки он может утолить ту самую, чисто человеческую жажду внимания, добившись, чтобы общество признало его бедственное положение. Этой потребности представители высших сословий не понимают, потому что не разделяют ее. Известность достается им от рождения.
Среди многих битв, которые вела его мать, Чарльзу по-настоящему хорошо известна была только одна – война, которую вела леди Акфилд с его бабушкой, вдовствующей маркизой, не самой простой свекровью. Бабушка была высокая, худощавая, с характерным профилем, дочь герцога, и ее совсем не впечатлила хорошенькая маленькая брюнеточка, которую сын привел в дом. Старая леди Акфилд стала королевой Марией [5] для леди Элизабет Боуз-Лайон [6] в исполнении ее невестки, и отношения между ними никогда не были теплыми. Даже после того, как ее муж передал все дела сыну, в те времена, когда Чарльз был уже во вполне сознательном возрасте, вдовствующая маркиза не изменила своего отношения к невестке. Все так же пыталась менять ее распоряжения экономке, лично давать инструкции садовникам и отменять заказанные у бакалейщика товары с тем, чтобы заменить их на более «подходящие», – до самой своей смерти, которая по большому счету осталась неоплаканной. Все эти попытки были безуспешными, ибо она утратила свою власть в результате единственного случая, когда между свекровью и невесткой произошло столкновение, одна мысль о котором невольно заставляла Чарльза улыбнуться.
Вскоре после того, как она была свергнута с престола, бывшая хозяйка Бротон-Холла велела перевесить по-новому развешенные в салоне картины, пока леди Акфилд была в Лондоне. Вернувшись и обнаружив, что ее предписания нарушены, новая леди Акфилд настолько разозлилась, что впервые в жизни она, как теперь выражаются, вышла из себя. Это привело к настоящей сваре с воплями и взаимными обвинениями – уникальному событию в истории этого салона по крайней мере с окончания XVIII века, когда нравы были более свободными. К восторгу и ликованию прислушивавшейся к крикам прислуги, леди Акфилд объявила свою свекровь невоспитанной выскочкой и назойливой старой стервой.
