Всеволод Иванов - ИМПЕРАТРИЦА ФИКЕ
Пруссаки уже повернули спиной, идут сперва тихо, потом уторапливают шаг и, наконец, бегут! Побежали!
- Ур-ра! Ур-ра! - гремит над полем. - Ур-ра! - Солдаты наши прыгают на месте от радости, плещут в ладоши. - Ур-ра! - кроет теперь шум боя. А из леса выбегают все новые и новые полки, бросаются в угон.
Прусская, кавалерия отчаянно прорвала было на левом фланге русский строй, но оказалась окружена со всех сторон и перебита. Без жалости. Без пощады.
Высоко стояло солнце над полем битвы, над той немецкой деревней Гросс-Егерсдорф. Над ее черепичными красными крышами. Пруссаки уносили ноги на Алленбург. На поле, усеянном павшими, ранеными, медленно, окруженный штабом, показался фельдмаршал Апраксин.
Вельможа ехал, опустив поводья своего гнедого тяжелого коня, весь в звездах и орденах. Серебряный шарф едва удерживал уемистое брюхо, колыхавшееся в шаг коня. Генерал-фельдмаршал не был весел этой солдатской победе. Нет! Она пришла нежданно. Что же он теперь донесет в Петербург? Государыня-то Елизавета Петровна, конечно, будет рада… А что скажет великий князь-наследник? Его супруга? Неровен час - умрет государыня, жить-то ведь придется с ними, с молодыми! И придется отвечать за то, что не разошелся с пруссаками, а вон сколько наши набили их… Самого короля Прусского побили. Ха!
- Ваше высокопревосходительство! - подскакал, наклонился к нему с седла молодой, горячий граф Румянцев, тот, самый, что бросил полки через непроходимый лес. - Смею думать теперь, как генерал Левальд в ретираде[В отступлении] находится, кавалерию да казаков бы за ним бросить… Чтобы вконец врага истребить да подальше угнать. Теперь и Кенигсберг будет легко захватить…
Обрюзглое, бульдожье лицо Апраксина обратилось неприветливо к смельчаку.
- То полагаю, милостивый государь мой, - отчеканил он раздельно, - то полагаю, что армия наша в сей жар так уставши, что о преследовании речи быть не может… Стать биваком на старое место… Да хлебы пекчи…
На рассвете с бивака поскакал в Петербург с донесением генерал-майор Петр Иванович Панин. 28 августа рано утром, его тележка скакала через весь Петербург, поштильоны трубили в трубы. В полдень загремел салют из Петропавловской крепости в 101 выстрел. Государыня, плача, читала цветистое донесение Апраксина:
«Пруссаки напали сперва на левое, а потом на правое наше крыло с такою фуриею, что и описать невозможно, - доносил он. - Русская армия захватила знамены, пушки, пленных более 600 человек, да перебежало на русскую сторону 300 дезертиров».
А в вечер боя, когда встала луна, снова потянулись сырые туманы из логов да с реки и слышались еще похоронные запоздалые напевы попов - хоронили павших. Загорелись красные огни костров, солдаты сидели вокруг и весело гуторили о победе над пруссаками.
- Черт-то оказался не так страшен, как его малевали. Пруссака побили! Теперь, сказывали ребята из штаба, пойдем на Кенигсберг - забирать его у прусского короля… Пойдем!
И пошли. Местами шли веселыми. Угоры, перелески. Белые палатки покрывали с вечера прусские поля, наутре завтракали жидкой кашицей с хлебом. Раздавалась команда «на воза!», палатки складывали на подводы, шли дальше плотной, бодрой колонной… С песнями.
Победа!
Третий бивак на этом походе разбили уже на реке Ааль. Солдаты у бивачных костров пекли картошку и уж говорили, как о решенном деле, что зимние квартиры будут для них в Кенигсберге. Чего лучше! И город большой, разместиться всем есть где.
У самой речки Ааль на холме стояла ставка Апраксина. Под луной блестели золоченые яблоки обоих шатров. Первый шатер поболе - в нем стоял большой стол, кресла вокруг. Второй - помене: столовая фельдмаршала. А за ними - большая калмыцкая кибитка с поднятыми на решетки войлоками, устланная персидскими коврами - спальная фельдмаршала.
Большой шатер светился изнутри - там горели свечи в серебряных шандалах, У входа - парные часовые. За большим столом сидел весь генералитет и сам граф Апраксин, огромный, толстенный, брюхо словно положил на стол, на листы белой бумаги.
От главнокомандующего по правую руку - князь Ливен, его главный советник. Дальше - граф Фермор, сухой и жилистый немец. По левую - граф Румянцев, что был назначен командовать дивизией вместо павшего в бою генерала-аншефа Лопухина. Дальше сидел граф Сибильский с длинными польскими усами, горячий и боевой, потом генерал Вильбоа. Ещё дальше- командиры полков.
- Прошу прощения, ваше превосходительство, - говорил Сибильский - он путал ударения, ставя их по-польски. - Никак не соответствует действительности, что у нас нет провианта… В моей части фуражу и провианту достаточно. А зимние квартиры в Кенигсберге удобны. Население большое, обеспечит нас сполна…
Апраксин избычился и, положив руку на лицо, из-под пальцев тускло смотрел на говорившего.
- Не сомневаюсь, что и великая государыня нашим отходом после победы под Гросс-Егерсдорфом весьма удивлена будет! - заканчивал Сибильский.
Белоглазый Ливен смотрел в упор на разгорячившегося генерала.
- Прошу, одно короткое замечание, - начал Ливен с немецким акцентом. - Не сомневаюсь, что мнение генерала Сибильского - мнение польского патриота… Он, натурально, предпочитает, чтобы русская армия стояла не в польской, а в прусской земле. Понятно! Но доводы его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала настолько вески, что говорят сами за себя… Я - за уход на зимние квартиры в Курляндию или в Польшу… У нас нет ни фуражу, ни провианту.
Наступило молчание. Главнокомандующий отнял руку от лица обвел всех тяжелым, дерзким взглядом:
- То-то и есть! Кто еще из господ командиров желает высказаться? Нет никого? Приказываю отходить на зимние квартиры в Курляндию… Отдохнем до лета, а там что бог даст… Увидим!
Апраксин поднялся, блеснул орденами, звездами и, как радушный хозяин, пригласил с облегчением: - А теперь прошу ко мне! Отужинаем, чем бог послал! Тут прислали мне два пастета версальских - из ветчины да из рябчиков. Отменные… Отведаем!
Наутро барабаны били генерал-марш.
Поход!
Но не поход.
Отступление. Из Пруссии на зимние квартиры. В Курляндию…
- Что же это, братцы? - шумели солдаты и офицеры. - Только мы пруссака разбили, еще не добили, да уходить? Со стыдом свой тыл показывать? Что ж такое? Говорили - идём на Кенигсберг, на зимние-де квартиры…
И у всех на лицах была досада, «с гневом и со стыдом смешанная» как записал очевидец тех далеких дней. Сколько крови пролили, а плоды победы- упустили. В чем же дело?
Дело было в том, что накануне военного совета, когда бивак спал в белеющих под луной палатках, на взмыленных конях прискакали из Петербурга с эстафетой два курьера. Их задержали караулы.
- К главнокомандующему! - проговорил один из них, полковник Гудович. - Срочно… По высочайшему повелению.
Караул пропустил спешившихся всадников, дежурный офицер повел их к ставке… Прошли прямо в калмыцкую кибитку…
Вельможа помещался там вместе со своим лекарем. Тощий немец спал неслышно на походной кровати, фельдмаршал же, огромный, в ночном колпаке, в стеганом шлафроке, возлежал на пуховом ложе. Ему не спалось. В кибитке крепко пахло душистым куреньем. На столике у изголовья горела свеча.
На ковре перед кроватью усатый гренадер рассказывал сказку:
- И вот и говорит старуха царю: и потому, говорит, твоя дочка Несмеяна-царевна никагды не смеетца, потому што у нее того телосложение не позволяет… Нет-де у нее того самого места, от которого у девок завсегда, на сердце радость играет…
Боярин сосредоточенно сосал трубку с длинным чубуком, дым валил у него между щек, рот растягивался скверной улыбкой:
- Ха-ха… Вон оно што… - смеялся он. - Эй, кто там? Эстафета из Петербурга? Допустить!
Оба офицера разом шагнули к ложу вельможи.
- В собственные вашего превосходительства руки! - отрапортовал Гудович, вручая пакет.
- Ну, спасибо… И ступайте прочь! - пробасил Апраксин, разом спуская на ковер волосатые ноги с искореженными пальцами. - Эй, свеч! Очки подайте!
Долго разбирал старик спешно писанные строки. Дочитав, снял очки, потер глаза и перекрестился на свечу, пламя которой колыхал легкий сквознячок:
- Слава те господи! Вот это дружок, так дружок. Спасибо, упредил. Спасибо.
Письмо было от великого канцлера, от Бестужева. Он сообщал, что государыня Елизавета Петровна, в последнее время пребывая в Царском Селе, изволила слушать обедню в церкви. Почувствовав себя плохо, из церкви вышла, приказав, чтобы за ней не ходили. А выйдя одна - упала без памяти прямо под алтарным окном на осеннюю мураву - припадок крепкий был. Народ в смятении толпился кругом, смотрел на царицу, лежащую на земле, подступиться боялся:
- Тронь-ка царицу, чего за это будет!
Наконец дали знать придворным, послали за врачами. Первым прибежал француз Фусадье, пустил кровь. В креслах бегом принесли любимого врача государыни больного грека Кондиоди. Примчался француз Пуассонье… Принесли ширму, кушетку, уложили на нее больную. Два часа бились, стараясь привести в чувство, а когда привели, то оказалось, что она так прикусила язык, что не могла говорить, и уже все думали, что государыню хватил паралич. И теперь еще она изволит говорить невнятно. Все, все так и думают, что ее конец недалек…
