Кен Кизи - Порою нестерпимо хочется...
– Мистер Дрэгер, – девушка указывает на кресло, – похоже, вы уже все знаете.
– Я хочу спросить – что случилось, – говорит он, усаживаясь. – И почему.
Она смотрит на свои руки и качает головой.
– Боюсь, я вам вряд ли что-нибудь смогу объяснить. – Она поднимает голову и снова улыбается ему. – Честное слово, я действительно не знаю почему. – Улыбка у нее довольно кривая, но не такая злорадная, как у тех идиотов на берегу, кривая, но, похоже, она искренне огорчена. И все равно в ней есть что-то очень милое. Дрэгер и сам удивляется, почему ее ответ вызывает у него такую ярость, – наверное, этот чертов грипп! – сердце начинает бешено колотиться, голос непроизвольно повышается и переходит на резкие ноты.
– Неужели ваш дебил муж не понимает? Я имею в виду опасность – вести такое дело без всякой помощи?
Девушка продолжает улыбаться.
– Вы хотите знать, заботит ли Хэнка, что о нем будут думать в городе, если он возьмется за это… Вы это хотели узнать, мистер Дрэгер?
– Правильно. Да. Да, так. Он что, не понимает, что ему грозит, что от него все, абсолютно все отвернутся?
– Он рискует гораздо большим. Во-первых, если он возьмется за это, он может потерять свою жену. Во-вторых, – расстаться с жизнью.
– Так в чем же дело?
Девушка внимательно смотрит на Дрэгера и подносит к губам свое пиво.
– Вы этого никогда не поймете. Вы ищете причину – одну, две, три… А причины возникли еще лет двести – триста тому назад…
– Чушь! Я хочу знать только одно – почему он передумал.
– Но тогда сначала вам надо понять, что его заставило решиться.
– Решиться на что?
– На это, мистер Дрэгер.
– Хорошо. Может быть. У меня теперь масса времени.
Девушка делает еще один глоток, потом закрывает глаза и откидывает мокрую прядь со лба. И вдруг Дрэгер понимает, что она абсолютно измождена. Он терпеливо дожидается, когда она откроет глаза. Из туалета, расположенного поблизости, доносится запах дезинфекции. Пластинка шипит в пропитанных дымом стенках музыкального автомата:
Я допьяна пью, чтоб забыть про все, Разбита бутылка, как сердце мое, И все же я помню все.
Девушка открывает глаза и приподнимает манжету, чтобы взглянуть на часы, затем снова складывает руки на бордовой обложке альбома.
– Я думаю, мистер Дрэгер, жизнь здесь довольно сильно изменилась. – «Чушь! Ничего не меняется в мире». – Нет, не смейтесь, мистер Дрэгер. Серьезно. Я даже не могла себе представить… – «Она читает мои мысли!» – …но теперь постепенно начинаю понимать. Вот. Можно, я вам покажу кое-что? – Она открывает альбом, и запах старых фотографий напоминает ей запах чердака. (Чердак, о чердак! Он поцеловал меня на прощание, и простуда на моей губе…) – Это что-то вроде семейного альбома. Наконец я научилась в нем разбираться. (Приходится признать… что каждую зиму губы у меня покрываются волдырями.)
Она пододвигает альбом к Дрэгеру. Дрэгер, еще не забывший историю с биноклем, медленно и осторожно открывает его.
– Здесь нет никаких подписей. Просто даты и фотографии…
– Воспользуйтесь своим воображением, мистер Дрэгер; я всегда так поступаю. Это интересно. Правда. Взгляните.
Высунув кончик языка и облизнув им губы, девушка поворачивает альбом так, чтобы ему было удобнее смотреть. («Каждую зиму, с тех пор, как я перебралась сюда…») Дрэгер склоняется над тускло освещенными фотографиями. «Чушь, ничего она такого не знает…» Он переворачивает несколько страниц с выцветшими фотографиями под бульканье музыкального автомата:
Тень моя одиноко скользит всегда, Нет партнеров в играх моих никогда.
Наверху по крыше шумит дождь. Дрэгер отталкивает альбом, потом снова подвигает его к себе. «Чушь, она не может…» Он пытается поудобнее устроиться на деревянном стуле в надежде, что ему удастся победить это странное ощущение собственной потерянности, которое овладело им в тот момент, когда он навел фокус бинокля. «Чушь». Но это действительно неприятность, и большая неприятность. «Это бессмысленно». Он снова отодвигает от себя альбом. «Это – ерунда.»
– Вовсе нет, мистер Дрэгер. Взгляните. (Каждую проклятую зиму…) Давайте я вам покажу прошлое семьи Стамперов… – «Глупая чертовка, какое отношение прошлое может иметь…» – Вот, например, здесь, тысяча девятьсот девятый год. Давайте я вам прочитаю… – »…к жизни сегодняшних людей». – «Летом произошел красный паводок, сильно попортивший моллюсков; погубил дюжину индейцев и троих из наших, христиан». Представьте себе, мистер Дрэгер. – «И все равно ничего не меняется, черт бы его побрал, дни такие же, как и были (кажется, держишь их в руках, словно пачку намокшей наждачной бумаги, которую беззвучно и неторопливо пожирает время); и так же времена года сменяют друг друга». – Или… вот… здесь: зима девятьсот четырнадцатого – река покрылась плотным льдом. – «И. зимы похожи одна на другую. (Каждую зиму здесь появляется плесень – видишь, как она облизала своим серым языком доски плинтуса?) По крайней мере, одна не сильно отличается от другой». (Каждую зиму плесень, цыпки и простуда на губах.) – Для того чтобы понять здешние зимы, надо xoti одну пережить здесь самому. Вы слушаете меня мистер Дрэгер?
Дрэгер вздрагивает.
– Да, конечно. – Девушка улыбается. – Конечно, продолжайте. Я просто отвлекся… этот музыкальный автомат. – Продолжает булькать: «Тень моя одиноко скользит всегда, нет партнеров в играх моих никогда…» И не то чтобы слишком громко, а… – Ну да, да: я слушаю.
– И пытаетесь представить себе?
– Да, да! Так что… – отличает один год от другого»? – вы говорите… – «Ты ушел, но музыка звучит… « – Девушка закрывает глаза и словно погружается в транс. – Мне кажется, мистер Дрэгер, что причины коренятся далеко в прошлом… – «Чушь! Ерунда!» (И все-таки каждую зиму заранее чувствуешь, когда начинает саднить губа. Нижняя.) – Насколько я помню, дед Хэнка – отец Генри… постойте-ка, дайте вспомнить… – «Ну, допустим» (непреклонно). «Тень моя одиноко…» – «Конечно же…» – «И все равно» (упрямо). – Ас другой стороны… – «Замолчи. Заткнись».
Остановись! Постой. Всего лишь пару дюймов правее или левее – и ты увидишь мир совсем иначе. Смотри… Жизнь гораздо больше, чем сумма ее. составляющих. Например, мечты и грезы – они хоть и плотно окутаны покровом сна, но ведь никто не может приказать им жить только ночью. Истина не зависит от времени, а вот время от нее может зависеть. Прошлое и Будущее сливаются и перемешиваются в темно-зеленой морской глубине, и лишь Настоящее кругами расходится по поверхности. Так что не спеши. Пару дюймов назад, пару дюймов вперед – и оно попадает в фокус. Еще чуть-чуть… смотри.
И вот уже стены бара расплываются под дождем, оставляя за собой лишь разбегающиеся волны на поверхности.
1898 год. Пыльный Канзас. Железнодорожная станция. Солнце ярко освещает позолоченную надпись на дверях пульмановского вагона. У двери стоит Иона Арманд Стампер. Клубы дыма обвивают его узкую талию и, улетая полощутся, как стяг на флагштоке. Он стоит чуть в стороне, зажав в одной руке черную шляпу, а в другой книгу в кожаном переплете, и молча взирает на свою жену, троих сыновей и прочих родственников, пришедших попрощаться с ним. Все в жестко накрахмаленном платье. «Крепкие ребята, – думает он. – Внушительная семья». Но он знает, что в глазах полуденной привокзальной публики самое внушительное зрелище представляет он сам. Волосы у него длинные и блестящие благодаря индейской крови; усы и брови точно параллельно пересекают его широкоскулое лицо, словно прочерчены графитом по линейке. Тяжелый подбородок, жилистая шея, широкая грудь. И хотя ему не хватает нескольких дюймов до шести футов, выглядит он гораздо выше. Да, внушительная фигура. Патриарх в жестко накрахмаленной рубашке, кожаных штанах, словно отлитый из металла, бесстрашно перевозящий свое семейство на Запад, в Орегон. Мужественный пионер, устремляющийся в новые, неизведанные края. Впечатляюще.
– Береги себя, Иона!
– Бог поможет, Нат. Во имя Него мы отправляемся туда.
– Ты – добрый христианин, Иона.
– Бог в помощь, Луиза!
– Аминь, аминь!
– По воле Господа вы едете туда.
Иона коротко кивает и, повернувшись к поезду, бросает взгляд на своих мальчиков: все трое ухмыляются. Он хмурится: надо будет напомнить им, что хоть они и горячее всех выступали за этот переезд из Канзаса в дебри Северо-Запада, именно он принял решение, и без него ничего бы не было, ему при надлежит решение и разрешение это сделать, – так что лучше бы им не забывать это! «Такова воля милосердного Господа!» – повторяет он, и двое младших опускают глаза. Но старший сын, Генри, не отводит взгляда. Иона собирается еще что-то сказать ему, но в выражении лица мальчишки сквозит такое торжество и такая богохульная насмешка, что слова застревают в горле бесстрашного патриарха, – гораздо позже он поймет, что на самом деле означал этот взгляд. Да нет, конечно же он сразу все понял, как только встретился глазами со своим старшим сыном. Этот взгляд врезался ему в па мять как ухмылка самого Сатаны. От таких взглядов застывает кровь в жилах, когда понимаешь, что невольно ты сам причастен к нему.
