Грант Матевосян - Ташкент
— Переглядываетесь? — сказал. — Не ваша потому что была, ваши из-за какого-нибудь пустяка месяцами в ереванских больницах и, это самое, санаториях сидят.
Дал Тэвану кончить (Средний Чёрный), сжав зубы и выгнув бровь, подождал, пока установятся достойные его тишина и внимание, и сказал с неколебимой печалью (Ростому ответил):
— Ты обо мне не тужи, то есть непонятно даже, почему ты обо мне беспокоишься, я и без тебя знаю, что мне говорить и делать. Севан если что говорит, знает, значит. Не надо ему ходить. Нет такой необходимости.
Ага, решили — не иначе как телеграмму получил из Ташкента: подрались небось с товарищами или же милиция за тунеядство задержала; ну да — в каждом селе, куда ни глянь, свой урод есть, не у нас одних.
Средний Чёрный медленно пошёл к дверям клуба, и Тэван вынужденно последовал за ним, и собаки следом двинулись; возле дверей клуба остановились, долго о чём-то говорили. Сначала Севан говорил, а Тэван молчал, потом Тэван вытащил из нагрудного кармана какую-то бумагу, протянул Севану, и тот, изучив её, пожал плечами. Уж если такой парень, как Севан, не знает, что сказать, то и делайте вывод, но этот больше не ждал: спрятал обратно бумагу, увидел, что со стороны Севана нет возражений, и пошёл. Думали, сейчас пойдёт к зимовьям, но нет, спустился с пригорка, прошёл мимо школы — Ташкент так Ташкент!
Спрашивай не спрашивай, всё без толку будет, сказали, подождём, может, Средний Чёрный сам не вытерпит, скажет что-нибудь, прольёт свет. Но тогда это был бы не Средний Чёрный — медленно, не спеша, поднимая сапогами пыль, вернулся к машине, попробовал ногой шины и стал молча. Случается, он и его грузовик (несмотря на то что проситель по необъяснимым причинам другую машину и другого водителя просит) официальным приказом предоставляются какому-нибудь дому, — и чтобы он нагнулся, помог поднять тяжёлый мешок, или чтобы отобрал у старика вилы — дай-ка, дескать, я — никогда: скрестив руки на груди, ждёт, пока погрузят груз, уходит помочиться, возвращается, смотрит, сдержанный, не выдаёт себя, но его ненависть, в особенности к старикам, явная, не скроешь. Томаенца Авага в упор расстрелял, словами, конечно, — когда тот вилами орудовал; он сказал старику: «Твои ровесники давно уж выбрали короткую дорогу к смерти, а ты тут мучаешься», и чёрную руку с часами резко взметнул — в сторону оврага. Слово не расстрел, но, когда расстреливают, других слов не говорят. «Твои ровесники» — то есть Акоп, Ашхарбек, Девант Врацян, Смбат Меликян, Нерсес Томаян, Томанец Гикор и Пион, Давтяна Гигола Акоп, Араз, Серож, Сарик и другие погибшие наши односельчане… но для него в этом ряду первый — его отец Акоп, и не знаешь, что тут ответить, как быть.
В школе прозвенел колокольчик, было ровно полтретьего; они давно уже обсудили этот вопрос и дали понять директору школы, что не те времена, у всех теперь наручные часы имеются, и высокий медный звон колокольчика потерял своё старое цмакутское значение, и теперь сердце у человека не заходится, когда он слышит этот звон, а звон этот доходил до самого Синего родника и даже до Нав-урта; пора уже, сказали они директору, ликвидировать, заведи нормальный электрический звонок для своей школьной жизни — Григорян выслушал, сузил по-своему глаза и ничего не ответил, ни да, ни нет. И было удивительно, что колокольчик этот всё ещё выводил из безмолвия детишек, что звенели ещё детские голоса и мелькали красные галстуки, всё ещё хлопали друг друга по спине ранцами озорники, всё ещё прятались от учителя за частоколом.
В этот день ещё одна вещь случилась: Ростом Большой поднял телефонную трубку и позвонил в Овит. Уже известно было, что дежурит на телефонной станции не наша цмакутская, выданная в Овит замуж, а коренная овитовская злыдня, но, исходя из блага народа, Ростом Большой преступил свой ростомовский принцип — не вступать в разговор ни с одним овитовцем, он поднял трубку, сказал — это мы, Ростом то есть, — и потребовал соединить со сберкассой; он вспотел, от злости весь серым стал и сказал сберкассе, что то, о чём он сейчас попросит, будет первая и последняя просьба цмакутского руководства к Овиту: один из наших трудяг, сказал, придёт сейчас опустошить кассу, то есть взять и промотать на дорогах Ташкента свои многолетние сбережения, — исходя из интересов трудящихся, как-нибудь мягко откажите, потерпи, дескать, несколько дней… Ростом с вами говорит, лесничий, сказал. Потом достал из кармана чистый белый платок, вытер пот с лица, вернулся, занял своё место и объявил:
— Всё, что в наших возможностях было, сделали, ничего другого не оставалось.
А ещё до этого Средний Чёрный остановил учителя русского, сам пошёл ему навстречу, и они долго обсуждали вместе одно русское слово: учитель, приложив руку к груди, заверял, что его объяснение не подлежит сомнению, но это повергло Среднего Чёрного в некоторое раздумье. Средний Чёрный выпятил губу и медленно потёр шею. Потом учитель поднялся на балкон, чтобы взять из магазина сигарет и постоять немножечко с ними, и они подумали, может быть, Средний Чёрный отойдёт на минуту и учитель скажет, о чём это они совещались, потому что дело, конечно, касалось Тэвана. Но Средний Чёрный никуда не уходил, всё потирал свой крепкий затылок, покусывал губу и стоял возле машины, а в это время Тэван своей быстрой походкой маленького обозлённого человека приближался к Овиту, и Ростом Большой вынужден был позвонить в сберкассу. Десять лет — с того самого дня как Цмакут перешёл в подчинение к Овиту — он ни с одним овитовцем словом не перекинулся. А теперь вот позвонил, считай, что приказал, и, вернувшись, стал на своё место — ни дать ни взять живое воплощение сострадания, быстрой смекалки и молчаливой скромности. Потом вздохнул, сказал:
— Всё, что было в наших возможностях, милый. Может, и был другой выход, не знаем, нашего понимания на столько хватило.
Старший Рыжий похлопал-похлопал своими глазами (то ли курицы, то ли коршуна глаза) и сказал:
— Не имел права.
Тот ответил:
— Может, и не имел, но наша совесть нам подсказала, три дома на плечах тащит — дочка в интернате, здесь мальчонка да в горах семья. Наше право входить в положение народа.
Немного подумал (Старший Рыжий), потом сказал:
— Нет, так нельзя. Его деньги, как хочет, так и тратит.
У кого совесть есть и понимание, тот без объяснений всё поймёт, а бессовестный и непонимающий, в особенности если выгоду какую имеет, хоть ты тресни, хоть тысячу раз объясняй, всё равно ничего не поймёт, но есть и такие, и их большинство, — не так чтобы очень уж понимающие и не так чтобы совсем безнадёжно непонимающие, ох, да что там, народу руководящее слово и личный пример нужны — Ростом Большой вздохнул и сказал:
— По нашему скромному мнению, руководитель так должен руководить народом, чтобы народ этот не транжирил по-глупому свои сбережения, по нашему мнению, так, — и положил руку на перила.
Связанный с домом Мураденцев один неприятный случай ещё не пошатнул его авторитета, и все слушали его и извлекали глубокий смысл из его слов, один только Старший Рыжий то и дело прощупывал-выверял соответствие этих слов и дел, он выслушал дядю, похлопал глазами коршуна и будто бы только что придумал ответ, но на самом деле ответ этот вертелся у него на языке с того самого дня, когда он понял, что работу народа должен возглавлять — он, Старший Рыжий сказал:
— Он лучше нашего знает, что ему выгодно.
Ответа не получил, то есть семь или восемь человек здесь стояло — ответ у всех в мыслях был один и тот же, все поняли, что Старший Рыжий отправляется за счёт Тэвана в путешествие, а также, пожалуй, на разведку — решил пойти посмотреть, какие там в Баку и Ташкентах имеются возможности, стоит ли туда перебираться.
Пришёл, попал в лапы к девушкам из сберкассы, эти его с Арьялом спутали, подумали, один из сыновей их свойственников, сказали: «Это как же у тебя много денег, братец, на что тебе столько». В самом Цмакуте и у себя в горах он и то двух слов не умел связать, а уж в овитовской сберкассе и вовсе онемел, только и сказал: «Это самое, а сколько там, что говорите много». Присвистнули, сказали: «Овит, Лорут, Ахнидзор, Шамут, Цмакут, Атан, из этих шести сёл самый денежный ты, но, братец, у тебя в открытую много, а кто боится и похитрее, у тех тоже много, да припрятано, зарыто в землю, а сверху грушевое дерево посажено, но государство всё равно всё видит и справедливым оком за всем следит…» Ну цирк, ну потеха, так оно всегда и бывает, где Арьял или хотя бы его имя присутствует, там смех и веселье. Но тут девушки пошептались и поняли, что путают Тэвана с их сколькотоюродным братом Арьялом, понять-то поняли, а продолжали: «Пять-шесть сестёр-уродин на выданье держишь, не дай бог, мать старая имеется, на похороны потратиться придётся — вся сумма и разошлась». А у него и тётки, и сёстры, и тем более школьница-дочь одна другой краше, ни одной из сестёр не дали толком школу кончить, всех замуж порасхватали, уж на что тётка, шестьдесят — шестьдесят пять лет женщине — не дали месяца два траур поносить, посватались, в Коты увезли, и хоть речь шла о семье Арьяла, он от этой шутки домашней вспыхнул. Они сказали: «Тебя почему Арьялом зовут, братик? Арьял что такое?» Под конец разговорили-расспросили его, выяснили, что это Другой Тэван и телеграмма у него на руках, в Ташкент идёт, и как до этого удивлялись богатству Арьяла, точно так же стали дивиться на нищету этого: «В Ташкент идёшь, а у самого денег ни гроша, сладкий». Пошептались между собой, посовещались и решили не выдавать Ростома, может, это тайная сделка руководства, потом вспомнили, как в своё время несчастный Угольщик работать работал, а имени ни в одном списке не было, работу его приписывали другому, чтобы тот мог с большей зарплаты на пенсию перейти, такая была история, но Угольщика обкрадывали формально, деньги-то свои он получал, хотя вместе с его несчастной смертью формальное ощутилось очень даже реально — семья лишилась пособия, поскольку в официальных списках он как работник не значился, — нет, говорит одна, давай-ка расспросим парня, разберёмся, подруги ей — да ладно, какое нам дело. Позвонили в бухгалтерию, посовещались с теми, потом одна из девушек накинула шаль на плечи и сказала Тэвану: «Идём со мной». Сказала: «Шоколадных конфет купишь мне». Полненькая, пухленькая, с тяжёлыми бёдрами бабёнка, в гору когда поднималась, задыхаясь, сказала: «Братец, ступай-ка ты вперёд». Сказала: «Вардо твоя когда умерла, ты на мне должен был жениться, уж так бы за тобой и детьми твоими смотрела», но потом выяснилось, замужем сама и детей имеет и муж очень даже хороший — это она из любви и жалости к Тэвану так пошутила. Она привела, усадила его за письменный стол и вместе с девушками из бухгалтерии разворошила старые архивы, положила перед собой счёты, смотрит на бумаги, считает — и опять-таки виновный из них, из Асоренцев, был, то есть как в самом начале дела повернулись неладно, так и шло. Нашли решение суда о том, что за детей Самвела, это самое, из заработка Тэвана должно идти. Они ему сказали: «Ты знал, что братовой жене платишь?» Папиросный дым отогнал рукой от лица, сказал: «Вардо говорила вроде». Они сказали: «Ты же некурящий, чего закурил?» Девушки посмотрели на телеграмму, пожалели его и рассердились, и-и-и, сказали, братец, да ты словно не из этого мира, до востребования, сказали, означает, что твой брат издали тебя видит, а ты его нет, это не адрес, сказали, так ты Самвела не найдёшь. И телеграмма-то была двухлетней давности: «Тэван-джан как получишь сразу четыреста рублей денег пришли срок могут сократить Ташкент Маша Кедрина до востребования». Два года назад, в сентябре получил, тут же четырёх баранов зарезал и на рассвете отправился в Дилижан, до рынка не дошёл, прямо возле моста за четыреста пятьдесят отдал кому-то. Этого же человека попросил посторожить Симонову клячу и побежал на почту: четыреста пятьдесят рублей оставались в его руках ровно пять минут. Пусть больше немного будет, подумал про себя, может, сердце стаканчик захочет, кто знает. Архивы сложили, сунули на место, сказали: «Твой брат знает твоё место, за тобой и твоим имуществом издали следит, если б хотел зебя видеть, явился бы, за столько-то времени». Закурил, закашлялся, отогнал от глаз дыми сказал, это самое, другие сведения тоже имеются, будто бы брат мой Само подрядился для государства школу выстроить, а условия такие — государство готовую школу получает, а он большую сумму; нанял ребят, говорят, в день по десятке им платил и бутылку водки ставил, в два месяца построили школу, сдали государству, государственная комиссия осталась довольна, но ребята неладное учуяли, недоплатил он им, и теперь они преследуют его, хотят деньги свои получить… но это вроде бы рассказ был про дарпасовца, про некоего Алика Шамхаляна, про Алика всё это рассказывали — но вместе с осенним солнцем стукнуло Тэвану в пьяную голову: дескать, Само в опасности…
![Игорь Белецкий - Антон Брукнер 1824 - 1896 Краткий очерк жизни и творчества [Популярная монография]](/uploads/posts/books/44925/44925.jpg)
