Владимир Сорокин - Сердца четырех
– Слава тебе, Господи! – Штаубе перекрестится, со вздохом взялся за сердце. – Ой… С вашими фокусами, Виктор Валентиныч, все здоровье растеряешь…
– Отлично, отлично! – Ребров подошел к промежуточному блоку, открыл, спустил предохранитель, вставил гнек в патрон, включил. Гнек завращался, венчик его раскрылся, вольфрамовый шарик исчез в патрубке.
– Вот на что денежки народные переводятся, – Штаубе склонился над ящиком. – Мерзавцы! А протез нормальный сделать не могут.
– Все отлично, Генрих Иваныч! – возбужденный Ребров вытянул из паза стержень №2. – Дайте только до фундаментов добраться. Будет вам и белка, будет и протез. Точите полукольцо.
* * *
Ольга слезла с тренажера, пощупала спину:
– Третий пот. Хватит. Сережа, отбой.
Сережа качался на «Дельте».
– Оль, а я тоже на «Геркулесе» хочу.
– Стоп, стоп! Тебе еще рано. Шведская стенка, лыжи, кольца – вот, что тебе нужно. Слезай.
Ольга потрогала его спину.
– Мокрый, как мышь. Три минуты со скакалкой – и в душ.
Попрыгав, они вошли в душевую, разделись и встали под душ.
– Ну, а потом что было, после чемпионата СССР? – спросил Сережа.
– Скандал был. Я великой Стрепетовой дорогу перешла. Она – шестикратная чемпионка страны, двукратная чемпионка мира, олимпийская чемпионка, а я – двадцатилетняя девка, год назад норму мастера выполнила. У нее муж кагебешник, дача, две машины, блат в Федерации, в Госкомспорте. А я – третьекурсница запиханного Лестеха, девочка из Норильска, живу в общаге, в Москве ни одного знакомого, вся жизнь: тир, спортзал, общага, тир, спортзал, институт. А дальше – круче: спартакиада народов СССР, накануне Олимпиады, она стреляет: 559. Я вышла: 564! Новый рекорд страны. В Федерации на рога встали. Данилин: включить Пестрецову в Олимпийскую сборную, Комаров: рано, молода, нет опыта, не комсомолка, подведет команду, морально неустойчива, хуе-муе. Проголосовали поровну, отложили на неделю, Стрепетова Комарову истерику устроила, орала: или я, или она. Очко у нее тогда сильно заиграло: ей 29, пик давно прошел, последний чемпионат мира она Анжелике Форстер просрала, в Риме вообще в тройку не вошла… – Ольга закрыла воду, взяла полотенце. – Вот. Такова ситуэйшен. Неделя идет, надо что-то делать, а у меня руки опустились, хули; она Комарову в уши надует, он Федерацию обработает, проголосуют против, и пиздец. А тут Милка Радкевич из Киева проездом, пошли с ней в «Метелицу», выпили, попиздели, и она мне: Оленька, не бзди, бери коньячевского, поезжай к Жабину.
– Это кто? – Сережа закрыл воду.
– Второй человек в Федерации после Комарова. Жуткий бабник, мне Милка все про него рассказала. Он, когда ленинградское «Динамо» тренировал, перееб там всю команду. Ну, я тогда целеустремленная была, а про Олимпиаду вообще, как подумаю – сердце останавливается. Думаю, если не включат в сборную – брошу все на хуй, в деревню уеду учителем физкультуры. Звоню Жабину: так и так, хуе-муе, Виктор Сергеич, хочу посоветоваться. Он сначала не просек: а что же ваш, говорит, Данилин? Я говорю: Виктор Сергеич, Данилин тренер классный, а как человек – ни рыба, ни мясо. Он ржет: приезжай. Купила «Камю», приехала. Жена на сборах, дочь на даче. Выпили, стал меня трахать: хуище толстенный, кривой, в рот не помещается. Вазелином мне жопу смазал, шепчет: Оленька, я кончаю всегда только в попку. Полез. Я ору в подушку, как резаная, он ревет, как буйвол. Проебал меня до кишок, выпили шампанского. Говорит: о’кей, я с ребятами потолкую, а ты срочно заявление в комсомол подавай. Так и сделала. А через неделю голосование – и я в сборной. Ну, про Олимпиаду ты все знаешь, – она сняла с крючка халат.
– А этот Жабин?
– Что Жабин?
– Ну… вы с ним еще ебались?
– А как же. Регулярно меня трахал. Как приспичит, сразу в общагу – дзынь: белокурик, жду. Начнет спереди, кончит сзади.
– Больно?
– Нет. Привыкла. Даже кончать от этого научилась… О! Это что такое? – Ольга заметила, что Сережа прикрывает полотенцем свой напрягшийся член.
– Это что за безобразие? – она отвела полотенце, взяла Сережу за член. – Вы что себе позволяете, молодой человек?
Сережа прижался к ней:
– Оль, а можно я в попку попробую?
Она улыбнулась:
– Ребров запретил тебя развращать.
– Да пошел он! Ну можно, а?
– Так хочется?
– Ага.
Она взяла его за уши, сжала, заглянула в глаза:
– Настучишь!
– Никогда! Больно, Оль…
– Клянешься?
– Ну клянусь, больно же!
– Поверим.
Ольга вышла из душевой, прошла в спортзал, достала из своей спортивной сумки тюбик с мазью для рук, поманила Сережу пальцем. Они подошли к мату, постеленному под ерником. Ольга сбросила халат, выдавила на ладонь мази и, опустившись на колени, стала смазывать Сережнн член:
– Главное – не спеши.
Затем она смазала себе анус, легла животом на мат. Сережа лег на нее.
– Выше, выше, – Ольга развела ноги. – Вот. Сильней. И не торопись…
Сережа стал двигаться.
– Маленький мой… Котеночек, – шептала Ольга, прижавшись щекой к мату. – Не спеши…
Сережа вздрогнул, слабо застонал и замер.
– Уже? Котик мой…
Он скатился с нее, сел, потрогал свой член. Ольга перевернулась на спину, потянулась:
– О-о-а-ах! Давно Оленьку не ебли по-черному!
– Пить хочу. – Сережа встал, пошел к двери.
– Принеси мне апельсин! – Ольга взмахнула ногами, кувыркнулась назад и села в позу Лотоса.
* * *
После обеда Ребров пригласил всех к себе в кабинет.
– Хочу обратить ваше внимание на одно очень важное обстоятельство, заговорил он, сидя за столом и глядя на свои руки. – Дело №1 прошло благополучно, стержни и промежуточный блок у нас. Таким образом, дело №2 будет проведено не 7 января, а 31 декабря.
– Но мы давно это знаем! – пожал плечами Штаубе.
– Правильно. Но вы не знаете другого, – Ребров открыл папку, достал пожелтевший листок бумаги и стал читать:
Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы стерокнепри все более ручным и безобидным. Такое предположение в корне стерокнуг не правильно.
Оно является отрыжкой правого уклона, уверявшего всех и вся, что враг будут потихоньку вползать в социализм, что они станут стероул в конце-концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать стерошуццеп на лаврах и ротозействовать.
Не благодушие нужно нам, а бдительность, настоящая большевистская революционная стеропристос бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за «крайнее средство», как единственное средство обреченных в их стерозавунеш борьбе с Советской властью.
– Это… что? – осторожно спросила Ольга.
– Из обращения ЦК ВКП(б) к партийным организациям, 2 декабря 1934 года. Коррекция проведена 2, 18 и 21 декабря 1990 года. И еще:
Декабрь, вторник 22/4 Великомученицы Анастасии Узорешительницы (ок. 304). Мучеников Хрисогона, Феодотии, Евода, Евтихиана и иных /ок. 304/. Евр., 333 зач., XII, 25-26; XII, 22-25. Мк., 43 зач., X, 2-12». Коррекция 21 декабря 1990 года.
Ребров убрал листок в папку, вздохнул и отвернулся к окну.
После продолжительного молчания Штаубе стукнул палкой об пол:
– Не все от нас зависит, Виктор Валентиныч! Выше головы не прыгнешь. То что можем – делаем, стараемся не ошибаться. Все стараются, как могут; Оленька и Сережа, и мы с вами. Все выкладываются до кровавого пота. Я не о снисхождении говорю, а о пределах. О возможностях. Требовать от себя и от нас невозможного, Виктор Валентиныч, это, я вам скажу… – старик покачал головой, – бессмысленно и вредно. Так можно и дело загубить. Я когда теплицы поджигал. бензином все сначала облил, и знаете, не поленился из шкафа картотеку вытряхнуть, а потом – архив Голубовского. Вывалил все эти папки. плеснул из канистры, вдруг вижу – фотография знакомая. Поднял, а это Рутман. В косоворотке, со значком, с осевыми. Скалится, как зебра. На обороте сверху в уголке: «4 июля 1957 года, Рыльск». А посередке: «Дорогому Светозару от Ильи, Севы и Андрея в день пробного пуска». Вот так.
– Не может быть.
– Еще как может, дорогой мой. А рядом толстенная папка с документацией: отчеты, таблицы, графики.
– И вы сожгли?
– Конечно!
Ребров взял папиросу, закурил.
– Мой отец покойный говорил: пляши на крыше, да знай край. В нашем деле, Генрих Иваныч, края нет, а есть ямы. И надо стараться их замечать вовремя. А для этого необходимо многое уметь. Я прочел вам этот документ не для того, чтобы напугать, а по делу. 7 января переносится на 31 декабря не потому что на раскладке выпал промежуток, а из-за знедо. Только из-за знедо.
– По-моему, мы это давно все поняли, – зевнула Ольга. – Я давно понялa.
– И я! – захлопал по коленкам Сережа. – Я про Дениса все вспомню! Клянусь, честное пионерское!
– Не хвастайся раньше времени! – махнул на него Штаубе, встал, скрипя протезом, подошел к окну. – Знаете, Виктор Валентиныч, я внимательно прочел книги, касающиеся Анны Ахматовой.
