Марк Твен - Приключения Тома Сойера (пер. Ильина)
К этому времени все, кто присутствовал в церкви, побагровели и задыхались от подавляемого хохота, так что пришлось даже прервать проповедь. Вскоре она возобновилась, конечно, однако продвигалась вперед как-то хромо, с запинками, лишившись надежды на то, что ей удастся увлечь хоть чье-то внимание, ибо и самые суровые ее слова встречались придушенными звуками нечестивого веселья, летевшими из-за спинки какой-нибудь дальней скамьи, наводя многих на мысль, что несчастный священник изрек нечто на редкость игривое. Когда же испытание это подошло к концу, и священник прочитал благословение, все прихожане вздохнули с искренним облегчением.
Том Сойер шагал к дому в превосходном настроении, он говорил себе, что богослужение — штука, в общем-то, неплохая, нужно лишь уметь внести в него немного разнообразия. Только одна мысль и удручала его: он ничего не имел против того, что пес поиграл с кусачом, но зачем же было утаскивать игрушку с собой?
Глава VI
Том знакомится с Бекки
В этот понедельник Том проснулся несчастным. Собственно говоря, он просыпался несчастным каждый понедельник, поскольку день этот знаменовал начало медленной школьной пытки. Как правило, Том начинал его с пожелания, чтобы никаких выходных и вовсе не было на свете, ибо они делали следовавшую за ними неволю с ее каторжными оковами лишь более гнусной.
Том полежал, размышляя. И в конце концов, ему пришло в голову, что неплохо было бы заболеть — тогда он ни в какую в школу не пойдет, а останется дома. Хиловатая, но все же возможность. Он мысленно прошелся по своему телу. Никаких недугов в нем не обнаружилось, так что пришлось исследование повторить. На этот раз Тому показалось, что в животе его отмечаются некие колики, и он, проникнувшись надеждой, принялся усердно подзуживать их. Однако колики вскоре ослабли, а там и вовсе прекратились. Пришлось думать снова. И внезапно он совершил открытие: оказывается, у него качается один из верхних передних зубов. Что и говорить, повезло; Том совсем уж было собрался издать первый стон — на пробу, — но сообразил, что если он предъявит суду такого рода аргумент, тетя просто-напросто выдерет его, а это будет больно. Поэтому он решил оставить зуб про запас и возобновил изыскания. Какое-то время они оставались бесплодными, но затем Том вспомнил, как доктор однажды рассказывал про больного, которого некая болезнь уложила в постель на две, если не три недели и вообще угрожала лишить пальца. Том, мигом выпростав из-под простыни ступню с ободранным пальцем, вгляделся в него. Конечно, симптомов той болезни он не знал, однако попытка не пытка — и Том с большим воодушевлением застонал.
Сид спал без задних ног.
Том застонал громче, ему даже стало казаться, что палец и вправду немного побаливает.
Сид как спал, так и спал.
Том даже запыхался от усилий. Он немного передохнул, а после набрал полную грудь воздуха и испустил череду совершенно замечательных стонов.
Сид захрапел.
Тут уж Том разозлился. Он произнес: «Сид, Сид» и потряс брата за плечо. Это, похоже, сработало, и Том застонал снова. Сид зевнул, потянулся, затем, фыркнув, приподнялся на локте и уставился на Тома. Том стонал. Сид окликнул его:
— Том, послушай, Том!
Ответа не последовало.
— Эй, Том. Том! Что с тобой, Том?
Теперь уже он потряс брата и с тревогой заглянул ему в лицо.
Том простонал:
— Не надо, Сид. Не трогай меня.
— Да что с тобой, Том? Сейчас я тетю позову.
— Нет… не обращай внимания. Может, оно и само пройдет, постепенно. Не зови никого.
— Как же не зови? Да не стони ты так страшно, Том. Давно это с тобой?
— Несколько часов. Оооо! Не тормоши меня, Сид, а то я умру.
— Почему же ты меня раньше не разбудил? Ох, Том, не надо! У меня от твоих стонов мурашки по коже бегут. Да что же с тобой, Том?
— Я все прощаю тебе, Сид.
Стон.
— Все, что ты мне сделал. Когда я умру…
— Ой, Том, не умирай, не надо. Нет, Том… нет. Может…
— Я всех прощаю, Сид.
Стон.
— Так им и передай. И еще, Сид, отнеси мою оконную раму и одноглазого котенка девочке, которая недавно приехала в город, и скажи ей…
Но Сид уже схватил свою одежду и выскочил из комнаты. Теперь Том страдал по-настоящему, столь образцово работало его воображение, и стонал совершенно искренне.
Сид, слетев по лестнице вниз, закричал:
— Тетя Полли, пойдемте к нам! Том помирает!
— Помирает?
— Да, мэм. Чего же вы ждете — скорее!
— Чушь! Не верю!
Тем не менее, она побежала наверх, и Сид с Мэри за ней. Лицо старушки побелело, губы дрожали. Достигнув кровати Тома, она выдохнула:
— Том! Что с тобой?
— Ох, тетя, я…
— Да что же с тобой такое — что такое, дитя?
— Ох, тетя, у меня палец на ноге совсем омертвел!
Старушка рухнула на стул и захохотала — ненадолго. Потом она немного поплакала, а потом, продолжая плакать, засмеялась снова. И наконец, совладав с собой, сказала:
— Ну и напугал же ты меня, Том. Ладно, хватит дурака валять, вылезай из постели.
Стоны прекратились, боль в пальце куда-то исчезла. Том почувствовал себя довольно глупо и потому сказал:
— Тетя Полли, он, правда, показался мне омертвевшим, а болел так, что я даже про зуб забыл.
— Еще и зуб в придачу! Что у тебя с зубом?
— Шатается и ужас как болит.
— Ладно-ладно, ты только стонать заново не начинай. Открой рот. Да — и вправду шатается, но ничего, от этого не умирают. Мэри, принеси-ка мне шелковую нитку — и головню с кухни прихвати.
— Ой, тетя, пожалуйста, не рвите его. Он и не болит больше. Вот чтоб я помер на месте. Не надо, тетя. Я лучше в школу пойду.
— Ах, вот оно что! Ты устроил все это безобразие, потому что надеялся пересидеть дома уроки, а после рыбку пойти удить? Том, Том, я так люблю тебя, а ты из кожи вон лезешь, стараясь разбить своими выходками мое старое сердце.
К этому времени зубоврачебные инструменты были уже принесены. Старушка завязала на конце шелковой нитки петлю, накрепко затянула ее на зубе Тома и закрепила другой конец нитки на спинке кровати. А затем, взяв горящую головню, ткнула ей мальчику в лицо. Миг, и зуб закачался на нитке, свисая со спинки.
Однако любые суровые испытания таят в себе и награду. Шагая после завтрака к школе, Том обратился в предмет зависти всех встречавшихся ему по дороге мальчиков, поскольку дырка в ряду передних зубов позволяла ему плеваться новым и совершенно восхитительным способом. Вскоре за ним уже следовала небольшая толпа детей, которым не терпелось увидеть, как он это делает. Один из них, недавно порезавший палец и оттого ставший центром всеобщего внимания и преклонения, вдруг оказался лишенным былой славы. Сердце его стеснила печаль, и он пренебрежительно заявил, что не видит в плевках Тома Сойера ничего такого уж выдающегося, на что другой мальчик ответил: «Зелен виноград-то!» и отошел от развенчанного героя.
Вскоре Том повстречался с юным парией городка, сыном местного забулдыги Гекльберри Финном. Все городские мамаши от души ненавидели и боялись его, потому что мальчиком он был праздным, невоспитанным и вообще дурным, не признававшим над собой никаких законов, — и потому что их дети, все как один, обожали Гекльберри, получали от его запретного общества наслаждение и жалели, что им не хватает смелости пойти по его стопам. Том от прочих благопристойных мальчиков не отличался — он тоже завидовал веселой жизни отверженного, которую вел Гекльберри, и играть с этим беспутным мальчишкой ему тоже было строжайше запрещено. Поэтому он не упускал ни единой возможности поиграть с ним. Одевался Гекльберри в обноски, выброшенные взрослыми, так что наряды его сверкали разноцветьем заплат, а на ветру помавали лохмотьями. Украшавшая голову этого мальчика шляпа представляла собой колоссальных размеров руину, с полей ее свисал вниз широкий, похожий формой на полумесяц лоскут; полы пиджака, когда Гекльберри находил нужным в него облачаться, доходили ему до самых пят, а пуговицы его хлястика располагались сильно ниже спины; штаны держались на одной помочи, огузье их, ничего в себе не содержавшее болталось где-то под коленями, обтрепанные штанины, если он их не закатывал, волоклись по грязи.
Гекльберри бродил, где хотел, шел, куда ноги несли. Ясные ночи он проводил на чьем-нибудь крыльце, дождливые — в пустой бочке; ему не приходилось посещать школу и церковь, никакого господина он над собой не ведал, так что и подчиняться Гекльберри было некому; он мог купаться и удить рыбу, где и когда захочет, и заниматься этим столько, сколько душе его будет угодно; драться ему никто не запрещал; спать он мог не ложиться до самого позднего часа; весной Гекльберри всегда первым выходил на люди босиком, осенью обувался последним; ему не нужно было ни умываться, ни одеваться в чистое платье; а уж ругался он — заслушаешься. Одним словом, у него было все, что делает жизнь бесценной. Так считал каждый из затюканных взрослыми, скованных по рукам и ногам благопристойных мальчиков Санкт-Петербурга.
