Эдуард Глиссан - Мемуары мессира Дартаньяна. Том II
Я последовал за этим человеком и нашел Королевского Судью в кресле, а его писаря рядом с ним, с чернилами и бумагой, совершенно готового славно потрудиться; они едва поприветствовали меня оба, настолько желали сохранить важность того поручения, каким они были облечены. Королевский Судья указал мне, однако, на сиденье напротив него и подал мне знак присесть, но я спросил его, к чему все эти церемонии, и не привез ли он мне приказа об освобождении. Он мне ответил, что это не так скоро делается, и раз уж попал в руки правосудия, требуется прежде оправдаться; меня изобразили черным, как уголь, и до того, как меня сочтут белее снега, каковым, он прекрасно видел это, я желаю, чтобы все меня почитали, надо было представить этому доказательства, да такие, в каких ему не было бы позволено усомниться; ему предстояло допросить меня о многих вещах, а когда я на все отвечу, он отдаст об этом рапорт Месье Кардиналу; тот после будет действовать, как ему заблагорассудится; но пока я обязан подготовиться ему отвечать.
Отзвуки отцовских наставлений.
Я заметил, если он явился меня повидать исключительно ради этого, он мог бы спокойно вернуться туда, откуда пришел; я не потерплю над собой никакого допроса, как какой-то преступник, все это было бы хорошо по отношению к тому, кто такое заслужил или, по крайней мере, когда была бы какая-то видимость, будто бы он это сделал, но когда не имелось и малейшей тени подозрения, надо быть [415] поистине очень несчастным, чтобы попасть в такую переделку, в какой я вижу себя сегодня; я на самом деле весьма бы хотел, пусть мне скажут, что же я совершил такого, за что испытал на себе столь устрашающее и столь мало ожидаемое обращение, поскольку, какую бы пытку я ни применял к моему разуму, мне невозможно это отгадать; после того, как я просидел взаперти в Башне в течение пяти недель, я был хоть как-то утешен, поскольку признал по его поведению во время первого визита, что был принят за кого-то другого; но сегодня, когда узнали, кто я такой, задерживать меня здесь пусть даже на четверть часа было для меня в тысячу раз более жестокой вещью, чем сама смерть; какое мнение сложится отныне в свете о моей верности, когда узнают, что я был узником Бастилии и меня хотели там допросить; сколько бы я ни говорил, будто меня посадили туда вместо другого, этот допрос будет утверждать обратное; вот почему я не могу даже слышать о нем без дрожи; честь мужчины не менее деликатна, чем честь женщины, главное, в случае, о каком идет речь сегодня; он прекрасно знал, насколько унижается достоинство женщины, когда ее всего лишь заподозрят в отношении ее добродетели; в том же самом положении буду отныне и я, поскольку моя верность сделалась подозрительной до такой степени, что меня не желают выпустить из тюрьмы, прежде чем не допросят.
Я бы наговорил ему намного больше и в том же самом тоне, настолько близко я принял к сердцу совершенную со мной несправедливость, если бы он меня не прервал. Он мне сказал, что не было никакой надобности в столь длинной речи для моего ответа ему; если бы он каждый день терял столько времени с теми, кого ему приходилось допрашивать, всей его жизни не хватило бы для исполнения и половины его долга; я просто вынужден отвечать либо да, либо нет, на все, о чем он меня спросит, иначе он мне устроит процесс, как немому; у него имелся на это приказ Месье Кардинала; итак, мне нечего [416] переводить разговор на другую тему, притворяясь, будто моя невиновность ставила меня вне тех формальностей, что соблюдаются со всеми остальными преступниками. Я тотчас подхватил это слово и, не в силах терпеть, как он смешивал меня с теми, к кому он действительно мог применить такое название, я заметил, чтобы он делал все-таки небольшое различие между теми, кого он ежедневно отправлял на виселицу, потому как они это наверняка заслужили, и человеком, кого никогда и ничто не могло обязать усесться на скамью подсудимых.
Наконец, это никогда бы не кончилось как с одной, так и с другой стороны, настолько он был решительно настроен исполнить все, что ему было приказано, а я — не давать ему ухватиться за меня в соответствии с его желанием, если бы после еще множества слов как с моей, так и с его стороны, я не додумался посоветовать ему предложить Месье Кардиналу прислать ко мне Навайя, а я уж отвечу на все, о чем бы он меня ни спросил от его имени, точно так, как если бы я находился перед судьей; если и после этого Его Преосвященство сочтет меня преступником, я охотно претерплю допрос, к какому он хотел обязать меня в настоящее время; однако я не верю, что со мной когда-нибудь дойдет до этого, по крайней мере, пока не считается преступлением целовать любовницу посла.
Королевский Судья по уголовным делам, через чьи руки проходили все те, кого вешали или колесовали, столь хорошо умел отличать невиновного от преступника, едва взглянув на них, что он почти никогда в этом не ошибался. Итак, сделав обо мне свое заключение, какое он и должен был сделать, воздав мне по справедливости, он отправился к Месье Кардиналу и сказал ему о моем нежелании подвергаться формальному допросу; я боялся, как бы это не нанесло урона моей репутации, но я сам предложил на все ответить Навайю, как мог бы это сделать перед Комиссаром, если бы ему было угодно мне его прислать; ему, разумеется, не пристало давать советы [417] Его Преосвященству, но лишь иметь честь получать его команды; однако, если ему будет позволено сказать Кардиналу все, что он думает по этому поводу, он полагал, тот не поступит слишком дурно, вняв моей мольбе; я ему показался невиновным, и если тому будет угодно, чтобы он высказался со всей искренностью, очень похоже, в этом деле немного задето самолюбие Месье де Бордо; я ему сказал в разговоре, что этот посол имел любовницу, а я немного слишком сблизился с ней, чтобы тот нашел это особенно приятным; одного этого было бы достаточно для моего оправдания; но кроме того, у него имелся и другой повод желать мне всяческого зла, а именно, он, без сомнения, поверил, будто бы я покушался на часть его привилегий; впрочем, ему я ничего не сказал, но так как он у меня спросил, что я ездил делать в Англии, дабы разговорить меня, а я ему ответил, что об этом пусть он спросит у Его Преосвященства, потому как я не тот человек, чтобы рассказывать ему об этом самому, отсюда он рассудил, что я ездил туда по секретным делам, а посол и тут мог затаить такую же ревность, какую я, может быть, ему причинил, слишком близко познакомившись с его любовницей.
Кардинал, признававший за Навайем такое же умение действовать, как и за Королевским Судьей, несмотря на его постоянную склонность везде и во всем подозревать зло, уверился, что тот даст ему столь же точный отчет о моем поведении, какой мог бы ему дать Магистрат; итак, когда он ко мне его отправил, Навай сказал, что уже заявлял мне заранее, дабы я не подумал, будто он спросит меня о чем бы то ни было, продиктованном подозрением, что он считал меня таким же невиновным, как себя самого; но так как мы имели дело с самым осмотрительным человеком в мире, пусть я не найду ничего дурного в его попытках все обсудить со мной, дабы, когда тот его спросит, что я ему отвечал, он бы знал, что ему сказать, дабы пристыдить его за подобное обращение со мной. Я поблагодарил его за честность, [418] и так как был убежден в том, что все слетавшее с его губ было полно искренности, и он на самом деле принадлежал к числу моих друзей, я целиком облегчил перед ним мое сердце. Я входил во все детали, о каких он хотел меня спросить, ни больше, ни меньше, как если бы я сделался совсем другим человеком, чем тем, каким был только что. Я наивно поведал ему обо всем, что со мной приключилось в Англии, сказав ему, что не желал бы никакого иного судьи для собственного обвинения, если и существовало нечто во всем этом, противное моему долгу. Я ему сказал, по крайней мере, что я в это не верю, хотя прекрасно знал, если бы я пожелал быть человеком до конца правильным, то не поддался бы определенным искушениям, выдававшим во мне особу, слишком привязанную к своим удовольствиям; однако, так как не было преступлением питать некоторую слабость к прекрасному полу, я, не колеблясь, признаюсь ему в моих, дабы если ему доведется услышать о них от кого-либо другого, он бы не обвинил меня ни в малейшей утайке. Он был доволен моей откровенностью, а когда он отдал рапорт обо всем Месье Кардиналу, он столь быстро излечил его рассудок, что тот отдал приказ Коменданту Бастилии выставить меня вон из его Замка. Я не знаю, кто из нас был больше сконфужен, Месье Кардинал или я, когда я явился его благодарить; если я боялся, как бы на меня не посмотрели, как на преступника, около шести недель отсидевшего в Бастилии, куда попадают далеко не безупречные персоны, он же боялся, со своей стороны, как бы я его не укорил тем, что он со мной сделал, поскольку он прекрасно осознавал, какая огромная вина лежала у него на совести, и это весьма его смущало. Я отдал ему отчет о том, что сделал в Англии в соответствии с его приказами, и наша встреча прошла без всяких выяснений с той или другой стороны о том, что произошло; тем не менее, он сказал Навайю, когда я вышел, что он был совершенно доволен моим поведением. [419]
