Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака
— Поставь подпись, — тихо сказал Тигрыч.
Рука штабс-капитана дрогнула. Перо порвало бумагу. Подпись вышла хуже, чем на прошении «его благородию господину Г.П.Судейкину от потомственного дворянина» о зачислении в штат охранного отделения.
— В России тебе не бывать. И в Европе тоже, — с нарастающим отвращением выдавил Тихомиров. — Вы с женой уедете в Америку. Навсегда.
Катюша волновалась, протестовала, но заграничный центр постановил: сопровождать чету Дегаевых до Лондона должен сам Тигрыч. А он посмеивался: вот, мол, сподобился роли конвойного; прежде-то все было наоборот.
Катя думала, что на борту парома, оставшись со Львом один на один, изменник непременно сведет счеты. Но тот был подавлен, молчалив. Лишь сказал, задохнувшись от ветра:
— Пойми, Тигрыч, я же поверил. Если объединить энергию революционеров и правительства. Лучшие силы. Представь: тюремная камера, тускло освещенная лампой, и мы с женой за столиком в сочельник. Мы плачем и мечтаем о будущем. О будущем России.
Тихомиров отвернулся. Паром подходил к английскому берегу.
Спустя три дня тяжелый пароход британской компании увез Дегаевых в Южную Америку.
Пришлось пойти в портовые грузчики, жене — в прачки, посудомойки. Потом они переедут в США, где штабс-капитан сделает блестящую профессорскую карьеру: отставной артиллерист был всегда хорошим математиком. Теперь его зовут Александр Пелл, он получил докторскую степень в университете Южной Дакоты. Правда, этот жуткий русский акцент. Зато его обожают студенты, с которыми он играет в американский футбол. Ребят поражает его доброта: «Доктор Пелл занимает исключительное место в наших умах и сердцах.» Он становится деканом. Проходит время, и умирает жена. Но в этого странного русского влюбляется одаренная студентка Анна Джонсон, дочь шведских эмигрантов. В 1907 году почти пятидесятилетний профессор женится на своей юной ученице. Они переезжают в Чикаго, преподают в университете.
Размеренную жизнь нарушила лишь та поездка в Нью- Йорк.
В Метрополитен-опера давали «Петрушку» Игоря Стравинского. В программе значилось имя художника декораций: Сергей Судейкин. Лиловые круги поплыли перед глазами доктора Пелла.
— Тебе плохо, дорогой? — сжала его руку Анна.
Не отвечая, он вышел в фойе. На стенах висели картины: лиловые, серые, малахитовые тона. И это наплывающее разноцветье почему-то заставило колотиться сердце. Сюжеты напоминали сон—давно отлетевший, не отпускающий, с примесью близкой смерти. Он почти услышал шелест поземки и детский плач. Наверное, это был плач ребенка, которого у него никогда не было. Или совсем другого. Пелл не знал.
— Этот художник. Анна, где его найти? Я должен. — метался среди причудливых картин профессор, пугая жену русскими словами.
С первым инсультом его увезли прямо из зала оперы.
Александр Пелл умер в Бринморе в 1921 году. В некрологе говорилось о его отзывчивости и верности долгу. Анна Джон- сон-Пелл надолго пережила мужа и даже учредила стипендию его имени в университете Южной Дакоты — для особо одаренных студентов, специализирующихся в области математики, которая существует и по сей день.
Стипендия имени двойного агента? Имени двойного предателя?
Впрочем, какое дело математике до революций, до борьбы с ними?
Нет, Тихомиров спешил не зря: пароход с Дегаевыми еще не успел скрыться в английском тумане, как из Петербурга в Европу срочно выехал один из лучших агентов погибшего подполковника, бывший революционер Петр Рачковский. Сам директор Департамента полиции фон Плеве поручил ему настичь жену убийцы Судейкина, а через нее выйти на след Дегаева. Неплохо было бы и Тихомирова прищучить: арестованный Николай Стародворский уже признался, что идея расправиться с инспектором принадлежит неуловимому Тигрычу. К тому же способный ученик Георгия Порфирьевича лично был знаком со сбежавшим идеологом «Народной Воли».
А Тихомировы тем временем перебрались в Париж. И перемене этой были рады. В Женеве дышалось тяжело; от безысходности болело сердце.
Сперва застрелилась Соня Бардина, осужденная по «процессу 50-ти», на котором произнесла фразу, ставшую крылатой: «Идеи, господа судьи, на штыки не улавливаются!» Потом вместе выпили опия супруги Франжоли и Завадская — разочаровавшиеся, уставшие от недугов и нужды революционеры.
В Париж — это к Маше Оловенниковой, к Лаврову, с которыми все более сближались в работе над «Вестником», и подальше от Плеханова, Дейча, с их надоевшим мелким шельмованием.
С одной квартирой его надули: хозяин взял триста франков, но проживающая там девица вдруг расхотела съезжать. Хозяин заявил, что камелия эта ему не платит, и он предлагает взыскивать с нее. По народовольческой привычке схватился за «бульдог», но старый плут чуть не помер под дулом. Пришлось махнуть рукой: не судиться же ему, бесправному беглецу-эмигранту..
— Что делать, сударь, иностранцы всегда платят дань Парижу, — разулыбался очухавшийся хитрец.
Начинался новый период его жизни. Он поймет за четыре года, что ни один город — ни Петербург, ни Москва, ни Ростов, ни десятки других — не повлиял на него, как Париж. Тихомиров приехал сюда одним, уехал совсем другим.
Они поселились на авеню Рэй, в окраинном районе, выходящем прямо к парку Монсури. Здесь было хорошо гулять с сыном. И квартиру удачно выбрали: небольшую, из четырех комнат, с чистой кухней. Но тревога не оставляла. Два дня назад консьержка Маши Оловенниковой, забавно тараща косоватые глаза, рассказала о шпионе. А то, что это был шпион, не подлежало сомнению: выспрашивал, не бывает ли у квартирантки седой, высокий господин (похоже, Лавров), и еще — коренастый, с бородой и крутящимися глазами (это, конечно, он, Тигрыч!). Обещал платить по сто франков в месяц. Консьержка прогнала его. Это она так сказала. А там уж, кто знает?
Затем — смерть Тургенева: Лев на вокзале, несет венок. И тут же в Германии арестовали и выслали в Россию скандального Дейча. В Париже участились случаи холеры, надо бы отвезти жену с Сашей за город, но в кошельке ни франка; в «Отечественные Записки» написал, потребовал деньги за статью — нет ответа, молчит, не высылает гонорар и Шелгунов. И у Оловенниковой не взять: сама перебивается с хлеба на воду. Неожиданно выручил старик Лавров: дал 500 франков.
Глава двадцать девятая
— Папа, скажи, папа... А отчего мы по-французски не говорим? — спросил на прогулке Саша; сыну сравнялось пять лет, но он был рассудительным и строгим не по годам.
— Потому, дружок, что мы русские, — улыбнулся Тихомиров.
— Русские? А почему не в России? И ходим к французам. К этим. К католикам, когда дождик? — нахмурил Саша чистый лобик. — И кто такой Бог?
Улыбка вмиг слетела с отцовского лица. Он побледнел. Вот так вопросы! Конечно, он ждал их, но не сейчас, гораздо позже.
— Я расскажу.. Если хочешь, сходим в русскую церковь.
— А что это — русская церковь? Там Бог живет? Правда? — не отставал сын.
— Ну, да. Конечно. Она далеко, на улице Дару, но мы съездим. Непременно, — торопливо, даже виновато глотая слова заговорил Лев Александрович. — Управлюсь с делами и поедем. Хорошо?
А забот хватало. Прежде всего следовало восстановить типогра фию в Женеве. Иохельсон где-то раздобыл деньги, и через пару месяцев печатня снова выдавала прокламации, газеты, брошюры, без которых и так уже слабеющее революционное дело в России вовсе сходило на нет.
Тем не менее женевский разгром — ощутимый удар по заграничному центру заговорщиков. И Рачковский, конечно, праздновал победу.
Докладывал в Петербург, новому директору Департамента полиции Петру Николаевичу Дурново: «Из образа действий Л.Тихомирова после уничтожения женевской типографии я увидал, что не предвидится конца его преступным начинаниям. Как ни тяжко было поражение, нанесенное «Народной Воле», Тихомиров все-таки не примирился с ним: путем чрезвычайных усилий. он настоял на том, чтобы 5-я книжка «Вестника» и «Колокол» вышли отпечатанными. Вслед за отпечатанием последовал ряд хвастливых задорных уверений его друзьям в том смысле, что он, Тихомиров, несмотря ни на какие потери, никогда, пока он жив и безопасен, не допустит «Народную Волю» сойти с ее передового места в революционном движении.»
О разгроме типографии министр внутренних дел и шеф жандармов граф Толстой доложил лично Александру III. Заведующего Заграничной агентурой вызвали в Петербург, где наградили орденом Анны 3-й степени, присвоили звание губернского секретаря, выдали изрядную сумму из царского фонда.
Окрыленный высочайшим признанием Петр Иванович с новым рвением ринулся на борьбу с окопавшимися в Европе народовольцами. И первая цель — Тихомиров, Тигрыч.
Казалось, агенты были повсюду. Стоило Льву Александровичу опубликовать в лондонской «Today» сообщение, ставшее сенсацией, — о методах работы царской охранки, о Су- дейкине, завербовавшем Дегаева, а следом подготовить статью для «Вестника» — на ту же тему («В мире мерзости и запустения»), как стразу же в европейских и русских газетах появлялись бойко написанные заметки о двурушничестве эмигрантского центра, который за счет постыдного торга с предателем пытался восстановить реноме, общественное обаяние «Народной Воли». При этом в жертву приносились молодые революционеры в России.
