Александр Янов - Россия и Европа- т.2
Ф.И. Тютчев. Цит. соч., с. 59.
Тем более, что и сам он церковным человеком никогда не был, да, собственно, не был и верующим. Признать это вынужден даже Кожинов: «он жил на грани веры и безверия, во всяком случае — за пределами церкви».52 Это, впрочем, не мешало Тютчеву «держаться того мнения, что в России именно церковь и правительство должны взять в свое ведение человеческие души».53 Не помешало и Кожино- ву с сочувствием комментировать убеждение Тютчева, что «только православие является истинным христианством», а «в католицизме и протестантстве он видел искажение, извращение».54 (Точно так же, заметим в скобках, как четверть века спустя убежден будет Н.Я. Данилевский, что протестанство есть «отрицание религии вообще», а католицизм — «продукт лжи, гордости и невежества».)55 Московитское религиозное сектантство оказалось, как видим, родовой чертой «патриотизма по образцу Николая».
Как бы то ни было, обнаруженная Тютчевым роковая ошибка «вождей реформы» каким-то образом опять вывела его на Францию: «Первая французская революция тем именно и памятна во всемирной истории, что ей, так сказать, принадлежит почин в деле достижения противохристианской идеи правительственной власти [народа]. Эта идея выражает собою истинную сущность, так сказать, душу революции».56 Вот почему, оказывается, всегда была «противохристиан- ская» Франция оплотом католического Ватикана. Если читателю покажется, что между двумя этими утверждениями есть непримиримое противоречие (трудно все-таки нормальному человеку представить себе римск&го Папу противником христианства), Тютчев исчерпывающе снимает его в своих политических стихах. Вспомним хотя бы, что
Ватиканский далай-лама
Не призван быть наместником Христа.
Или еще более жестокое:
Свершится казнь в отступническом Риме Над лженаместником Христа. В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 290.
N. Riasanovsky. Op. cit., p. 92.
В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 291.
B.C. Соловьев. Цит. соч., с. 515.
Ф.И. Тютчев. Цит. соч., с. 6о.
Интрига В сущности озабочен был
Такая вот странная политическая философия. Я не думаю, что прав был Б.Н. Чичерин, утверждавший будто «Тютчев, которого выдают у нас за самостоятельного мыслителя... повторял только на щегольском французском языке ту критику всего европейского движения нового времени, которая раздавалась около него в столице Баварии».57 Лишь одну из трех ненавистей, составлявших основу политической философии Тютчева — к революции, к Франции и к Ватикану, — мог он усвоить в Мюнхене (Бавария и сегодня самая католическая из провинций федеральной Германии и к Франции была расположена больше остальных). Обе другие ненависти были вполне оригинальны. И уже то обстоятельство, что три десятилетия спустя знамя этой «философии трех ненавистей» с таким энтузиазмом подхватили и Ф.М. Достоевский и К.Н. Леонтьев, свидетельствует, что так же, как религиозное сектантство, была она глубоко заложена в постниколаевской культуре. А какой из этого коктейля ненавистей, если можно так выразиться, вытекал сценарий внешней политики России, мы сейчас увидим.
Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса
Тютчев тем же, что волновало и Погодина: как конкретно реализовать сверхдержавное могущество России. В этом ведь и состояло главное отличие николаевского поколения от александровского, которому, если судить по нашей точке отсчета, по письму Чаадаева, представлялась эта забота странным мос- ковитским анахронизмом, ретроспективной утопией. Только погодинский «православно-славянский» проект, рождение которого мы наблюдали, направлен был против Турции и Австрии, тогда как тютчевский — против «обнаженного меча католицизма». Закупорить Францию, а следовательно и революцию, на крайнем западе Европы, изолировать её политически и идейно, поднять против неё общественное мнение Германии и, наконец, лишить её возможности помогать «ватиканскому далай-ламе» — таковы были главные черты тютчевского «проекта» (как сам он называл свой сценарий).
57 «Русские мемуары», М., 1990, с. 179.
А там дошло бы, может быть, и до падения, если не до казни «лженаместника Христа» и даже до заветной мечты Тютчева «о православном Папе в Риме, подданном [русского] императора».58
Лишь двух элементов не хватало в этом проекте. Во-первых, нужно было, чтобы не помешала ему Англия (чего, как мы видели, и добивался от неё на протяжении 1840-х Николай). А во-вторых, чтобы немцы осознали, что «чудовище» и «людоед XIX века» вовсе не Россия, а Франция. Эту часть проекта — мощную пропагандистскую кампанию в Германии — Тютчев рассчитывал взять на себя. В конце концов знание Европы и умение разговаривать с выдающимися её представителями были главным его достоянием. И в этом действительно не было ему в тогдашней России равных.
Препятствий к осуществлению проекта, однако, было не счесть. Начать с того, что дипломатическая карьера Тютчева решительно не удалась. До такой степени не удалась, что в 1841 году он был вообще уволен из Министерства иностранных дел и лишен звания камергера. По сути, оказался он после этого лишь одним из неслужащих (сегодня сказали бы безработных) русских дворян, живших за границей и вдобавок еще, в отличие от большинства, безденежным. Главный мотив его писем к родным — нужда. И связей при петербургском дворе, во всяком случае среди тех, кто принимал в тогдашней России решения, у него не было. Можно сказать, что если бы книга Кю- стина, опубликованная в 1843 году, не возмутила до глубины души Николая, шансов у проекта Тютчева не было никаких.
Следует, одна ко, отдать ему должное: своим единственным шансом воспользовался он мастерски. Помог случай. Одна из его знакомых по Германии дам Амалия Крюднер, сводная сестра жены Николая, была тогда львицей петербургского двора и по слухам одной из фавориток императора. Тютчев попросил её представить его всемогущему Бенкендорфу. Как писал он жене, «Бенкендорф... один из самых влиятельных, самых высокостоящих в государстве людей, пользующийся по самому свойству своей должности неограниченной властью, почти такой же неограниченной, по крайней мере, как власть его повелителя».59
«Литературное наследство», М., 1935, т. 19-21, с. 96.
п
В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 254.
Одновременно Тютчев пишет пространное письмо-эссе «Россия и Германия», которое посылает Густаву Колбу, редактору Ауг- сбургской Allgemeine Zeitung. Письмо было полно тонкой лести («в моих глазах [ваше издание] нечто более обыкновенной газеты: это первая германская политическая трибуна»),60 но и жестких аргументов, основанных на знакомой уже нам политической философии, из которых следовало, что Франция исконный — и непримиримый — враг Германии, тогда как Россия её единственная защитница. Об этом письме мы еще поговорим отдельно. Сейчас скажу лишь, что предназначено оно было не столько даже редактору «первой германской политической трибуны», сколько начальнику III отделения собственной е.и.в. канцелярии. Тютчев надеялся убедить Бенкендорфа, что умная, тактичная и глубоко философская («германская») пропаганда способна не только обратить общественное мнение Европы против Франции, но и дать достойный отпор атаке Кюстина.Нужно ведь еще иметь в виду, что только самые бесчестные перья тогдашней России, вроде соредактора Булгарина по «Северной пчеле» Николая Греча, осмеливались публично выступить против Кюстина. И то, что писали они, было, честно говоря, стыдно читать. Вот образец — из опубликованной на казенные деньги по-французски брошюры: «Лицо императора бронзовое от загара — и на основе этого маркиз сообщает нам, что он проводит большую часть времени на открытом воздухе... Ничего подобного: большая часть его времени посвящена государственным делам и проходит в кабинете. Военные же маневры служат ему лишь отдыхом, и этого отдыха до такой степени недостаточно, что доктора недавно прописали ему еще и прогулки на свежем воздухе».61
Не зря же Тютчев начинает свое письмо Колбу/Бенкендорфу с извинения за «так называемых защитников России» от Кюстина. «Они представляются мне людьми, которые в избытке усердия в состоянии поспешно поднять свой зонтик, чтобы предохранить от дневного света вершину Монблана»62 Порядочные люди предпочи-
«Русская идея», с. 92.
Quoted in N. Riasanovsky. Op. cit., p. 198.
«Русская идея», c. 92-93.
тали тогда молчать. П.А. Вяземский отказался опубликовать свой ответ Кюстину, заметив, как мы помним, что
«честному и благомыслящему русскому нельзя [больше] говорить в Европе о России и за Россию. Можно повиноваться, но уже нельзя оправдывать и вступаться».63 Тютчева это, однако, не смутило.
