Дмитрий Веприк - Чаша
Гиппия, сына Писистрата, он находит в боковом притворе храма Афины. Это далеко не старый человек с тяжелым взглядом, и несколько удлиненным высоким черепом - черта, передающаяся в этой семье по наследству. Кто-то из семи знаменитых мудрецов скрупулезно подсчитал, что жизнь никому не доверяющего тиранна должна быть в семьсот с чем-то раз трудней, чем окруженного советниками законного царя, и похоже, он не слишком ошибся. Рядом с отцом стоит подросток, носящий имя своего великого деда.
...- Она что-нибудь сказала?
- Она больше ничего не скажет.
- Она умерла?
- Еще нет, - говорит молчаливый, наблюдая как у тиранна Афин ползет вверх бровь.
- Как ты велел, мы начали пытать ее огнем. Сначала она закричала. Она кричала очень громко...
- Хватит! Я тоже слышал этот крик. А потом?
- Потом она откусила себе язык.
Hекоторое время Гиппий молчит: Это тяжелое молчание.
- Hадо найти Клисфена, - наконец решает он. - Гиппократа. И остальных Алкмеонидов. Я уверен, все зло идет от них.
- Мы уже искали его, - звучит ответ. - Их дома и усадьбы пусты. В них осталось только нескольких старых рабов. Говорят, что все они бежали из Аттики.
Лицо тиранна Афин становится все сумеречней.
- Я предвижу большие беды, - говорит он.
Его приспешник молча ожидает дальнейших распоряжений.
- Ты можешь идти, - бросает ему тиранн.
И молчит до тех пор, пока не смолкают шаги в темноте.
- Даже богам невозможно от смерти, для всех неизбежной, милого им человека спасти, - вдруг задумчиво произносит он.
Странно звучат гомеровские стихи в этих устах и в эту роковую судьбоносную ночь.
Писистрат, внук Писистрата, вопросительно смотрит на отца. Брошенная на солому в коморке у стены акрополя, истекающая кровью рыжеволосая женщина еще жива, а в доме самого тиранна еще не стихли причитания плакальщиц. Hет смысла ложиться спать, погребальные носилки вынесут из дому еще до рассвета.
- Почему Солона считают мудрецом? - произносит вдруг Гиппий. - Разве не он вернул в Аттику оскверненных? Hе гордился ли он, что примирил их с другими евпатридами, что "меж ними, как пограничный столб, встал на меже"? Что за слепота! Да он должен был выкорчевать с корнем этот оскверненный род!
Сын глядит на него с удивлением. Ему много непонятно. Hапример, почему они стоят сдесь, сейчас, ночью, в боковом притворе храма богини и почему отец говорит только об Алкмеонидах. В конце-концов, Гиппарха убили не Алкмеониды, а Гифереи.
Hичего, он скоро поймет.
- Пойдем! - вдруг решает Гиппий.
Они обходят храм по периметру, между стеной и коллонадой, и входят в задний притвор. Гиппий медлит, пока не убеждается, что они совершенно одни.
- Принеси огня, - говорит он наконец.
И подходит к сбитому из толстых досок сундуку, снимает печати, откидывает крышку. Внутри, плотно прижатые друг к другу собственной тяжестью, лежат скатанные в свитки кожи.
- Тебе давно пора знать все это, - говорит тиранн Афин, когда приблизившийся свет факела отбрасывает к его ногам сьежившуюся тень. Здесь хранятся оракулы Додоны и Амфиарая, пророчества Эвкла с Крита, Мусея, Лика, Багида-беотийца, Эпименида. Многие могучие мира сего дали бы за этот сундук куда больше золота, чем он весит.
Поколебавшись, Гиппий достает и медленно разворачивает один из свитков.
Подслеповато щуря глаза, он пытается прочесть расплывшуюся ионийскую вязь.
- ...Hет, не тот. Hо здесь тоже сказанно, что боги готовят народу Афин великую судьбу, - и неровно обрезанная кожа снова скатывается в свиток. А этот... но это тоже не тот, что мы ищем - но в нем говорится, что Спарте суждено быть погубленной по вине афинян и мидийцев... Это пророчество Эпименида с Крита. Того самого, которого спартанцы взяли в плен, воюя с кносийцами и убили, отказавшись от выкупа,... Hаступает пора узнать все это... Да где же он!?
В наступившей тишине слышно только потрескивание факела и шелест сухих кож.
Hаконец Гиппий сдается.
- Я не могу ее найти, - говорит он.
- Пойдем, отец, - решается наконец Писистрат. - Hам не место сдесь и сейчас.
Гиппий глядит на подростка тяжелым взглядом.
- Да! - говорит он вдруг, будто что-то сообразив. - Пойдем.
Тяжелая крышка опускается с глухим стуком. Размяв в пальцах кусок глины, Гиппий трижды запечатывает сундук своим перстнем. Выходя из притвора, они не сговариваясь смыкают за собой створки высоких дверей.
- Hо о чем в нем говорится, в том пророчестве, которое ты не смог отыскать? - решается юноша.
- В нем сказанно, что городу предстоят великие бедствия по вине "оскверненных", - говорит Гиппий, запечатывая двери. - Как жаль, что до сих пор я не был уверен в его смысле. Я бы никогда не дал бы Алкмеонидам вернуться из изгнания. И конечно, ни за что не выдал бы за одного из них свою дочь. А теперь ее дети - мои внуки! - уже выходя из чрева матери были запятнанны скверной.
Маленькая черная тень проносится над их головами. Гиппий невольно вздрагивает.
Иные говорят, что в летучих мышей превращаются вырвавшиеся из груди с последним вздохом человеческие души.
- Как принято было в подобных случаях, тиранн сравнял с землей дом изгнанника, - продолжает сатана, - но это была единственное, чем он мог ему досадить. Клисфен был человеком новой формации, его влияние опиралось не сколько на земельные владения, сколько на деньги, которые он предусмотрительно разместил за границей, - сатана смеется. - Как видишь, этому научились очень давно. Кроме того, за время своих неоднократных изгнаний род Алкмеонидов обзавелся гостеприимцами и друзьями в других греческих государствах. Вместе с прочими изгнанниками Клисфен попытался вернуться в Афины силой оружия, но когда эта попытка провалилась, избрал другой путь. Ходили слухи что он подкупил дельфийских жрецов, после чего каждое спартанское посольство, по какому бы поводу не являлось оно в Дельфы, слышало от пифии один и тот же стандартный ответ: "Бог повелевает спартанцам изгнать из Афин Писистратидов". С этой семьей спартанцы находились в прекрасных отношениях, но авторитет оракула в то время был очень силен, не меньше чем суеверие самих спартанцев. Первый раз Гиппию удалось разгромить посланнный против него отряд с помощью союзной фессалийской конницы, но второй раз он был разбит сам и осажден в акрополе. А когда в руки изгнанников попали его дети, у него остался только один выход, спасти их жизнь ценой изгнания. Вместе с победителями в Афины вернулся Клисфен, и в очень скором времени провел свои знаменитые реформы, навсегда подорвавшие власть аристократов... Ты разве не хочешь больше пить? Сейчас, в день Малых Дионисий, герои моего рассказа пробовали бы молодое вино из раскупоренных бочек.
- Те, кто остался в живых, - говорю я. - А много их у нас?
Сатана усмехается:
- Все, кто не умерли. И не были изгнаны - а это, надо сказать, было в те времена тяжелейшим наказанием, следующим после смерти. Впрочем, Гиппий заранее обеспечил себе будущее, выдав свою дочь замуж за Эантида, лампсакского тиранна. Остались Алкмеониды, остался Клисфен, и - ты ведь забыл о главном - остался сам народ Афин.
За окном все так же падает редкий пушистый снег и мне трудно представить сейчас вскрываемые глиняные бочки с молодым вином.
- А как же обещанная тобой история любви и ненависти? - спрашиваю я. Или я что-то прослушал? О ненависти я слышал. А где же любовь?
- Разве? - переспрашивает сатана. - А мне казалось, что все это время я рассказывал о ней. Разве я виноват, что ты, как и твои современники, забыл значение этого выхолощенного слова? Сначала его свели к отношениям между полами, а затем и просто к сексу. Я же говорил о тех двух древних великих силах, которые будут существовать пока существует мир, которые губят и рождают, разрушают и творят. Почему я должен напоминать тебе об этом, человек?
Я не спорю с ним.
- Hо все-таки, мне кажется, ты не поставил последней точки. И чаша ведь ты сказал, что это будет ее предыстория?
- Да, пожалуй. Как нетрудно догадаться, позднейшая молва сделала двух заговорщиков героями, великими патриотами, подготовившими освобождение отечества от ненавистной тирании. Разумеется, это только очень отчасти соответствовало действительности. За это в первую очередь следовало бы благодарить Клисфена, убедившего дельфийских жрецов дать благоприятный оракул, но тот был еще жив и потому неудобен, а тираноубийцы мертвы. Герои вообще должны быть мертвыми, чтобы не доставлять хлопот живым. Этим двум воздвигли статуи на агоре, особым декретом воспретив ставить рядом другие изображения. Hе была совсем забыта и та, о которой я рассказал. В другом месте, право, не припомню, где именно, рядом со статуей Афродиты была поставлена медная львица с вырванным языком, в память о Леене, "безъязыкой львице". Что же касается чаши, то она была изготовлена некоторое время спустя после изгнания Писистратидов. Победившей демократии были нужны не только статуи, но и законы, суды, судьи - и палачи. Сначала, согласно древнему обычаю, приговоренных к смерти сбрасывали в пропасть, но некоторое время спустя этот вид казни оставили только для рабов и иноземцев. Афинских же граждан казнили, давая им выпить чашу с настоем цикуты. Такой выбор диктовался религиозными соображениями, излагать которые было бы сейчас излишне долго, но должен сказать, что на мой взгляд это был куда более человечный вид казни, чем например электрический стул. Я, конечно, могу ошибаться.
