Замлелова Светлана - Посадские сказки
Грузная Меланья, собравшаяся, было, хватить Игнашку веником, как-то неловко повернулась и висевшей на согнутой руке корзиной сотрясла шалаш. Следом за тем все увидели, как дремавший на ящике купец, точно деревянный болван, рухнул наземь. Да так и остался лежать недвижим. Картуз покатился с его головы, и слева, чуть повыше затылка в окружении каймы слипшихся почерневших волос обнажилась глубокая расщелина. И смотрел из расщелины белый островерхий костяной осколок.
Меланья проследила за остановившимися вдруг взглядами толпы, обернулась к шалашу и в ту же секунду заголосила, перекрывая ярмарочный шум.
Ярмарка всколыхнулась. Старухи с котомками, молодицы с корзинами, собаки с воздетыми как боевые знамёна хвостами, купцы, оставившие свои лавки на попечение мальчишек или приказчиков – всё это пёстрым и шумным потоком потекло вниз на подол. Все лица и даже морды у собак искажены были одной и той же гримасой, выражавшей смесь испуга, озабоченности и предвкушения чего-то приятного.
Ничего похожего не случалось ещё под стенами обители. В престольный праздник, на ярмарке, почитай, в самом монастыре – убийство…
Собравшаяся на подоле и пришедшая в себя после первого потрясения толпа пустилась в рассуждения:
– …Гляньте, братцы… В башке-то дыра, а крови нигде нет… Ну ни кровиночки!..
– …Святители! Вот горемычный…
– …Ясное дело! Его сюда уж закоченевшего принесли!
– …Никак ночью! Чтоб не видал никто…
– …А кто ж таков будет? Жена-то есть у него? Деточки?..
– …Должно пришлый – не местный…
– Да ведь это ж.., – робко начал Модест Шокотов, тот самый сторож Вознесенской церкви, что на семьдесят рублей в год содержал больную жену и тёщу, не отличавшуюся благонравием. Потрясённый своим открытием, он даже протиснулся вперёд. – Да ведь это ж, братцы… Поратов!..
– И то! – признав и оттого испугавшись пуще, недоумевая, что не догадались раньше, отозвались в толпе.
В самом деле, все, кто был вчера в трактире Задериха, что в Кокуевой слободе, видели сегодняшнего мертвеца живым и невредимым. Настоящего имени его никто не знал. Поратовым же назвал его Модест Шокотов единственное потому, что и без того странную речь свою незнакомец щедро разбавлял словечком «порато», смысл которого, пробившись в какой-то момент сквозь толщу наговоренного, обозначился как «очень».
В начале седьмого в Задериху вошёл человек с новенькими юфтевыми сапогами подмышкой. Судя по костюму, был он мещанином или небогатым купцом. Усевшись за свободный и липкий, по обыкновению, стол и пристроив рядом с собой на лавке сапоги, человек первым делом объявил подскочившему половому:
– Порато иссь хоцу…
Половой, длинный и узкий, похожий на червя малый, обращающий на себя внимание необыкновенно яркими, сочными губами и пышными, по-женски округлыми ягодицами, хихикнул и вскоре принёс посетителю жареной рыбы, картошки в масле, жареных лепёшек, квасу и захватанный графинчик с водкой. Съев всё это и выпив, посетитель запросил «цайку». И половой поставил перед ним пару чая – большой чайник с кипятком и маленький со спитой заваркой.
Дальнейшие события, молве о которых ещё предстояло облететь посад, разворачивались на глазах у посетителей Задерихи, среди которых был и Модест Шокотов, забредавший иногда в трактир перекусить и выпить кваску. А иной раз, если случалось, и водочки. Хотя не квас и даже не водка были причиной посещений Модестом Шокотовым кокуевского трактира. Комната, которую нанимал Модест в Штатной слободе и в которой лежала его расслабленная жена и властвовала не отличавшаяся благонравием тёща, сама выталкивала своего хозяина на улицу. Отправляясь на службу – сторожить Вознесенскую церковь – Модест покидал своё жилище столь заблаговременно, что незнакомый с расположением и протяжённостью посадских улиц, мог бы составить весьма неверное представление о размерах самого посада.
Модест Шокотов был человеком самым благонамеренным. Ни внешность, ни характер его не носили ярких и буйных черт. Ничего примечательного не нашёл бы наблюдатель в этом человеке, который к сорока годам своим не освоил никакого другого ремесла, как только ночное бдение с колотушкой в руках у стен каменной Вознесенской церкви. Но происходило это не от лености и не от неспособности к иному занятию. Просто… как-то так всё оно сложилось. И Модест принял этот пасьянс судьбы как нечто раз и навсегда даденное. Когда-то ещё мальчишкой ходил Модест сторожить с дедушкой. А после стал ходить один, думая, что так оно и должно быть, что в том и порядок Божий, что всяк к своему приставлен. Излюбленным занятием его было бродить в одиночестве по слободским улицам, наблюдать за жителями и составлять в уме картины, кто из людей как живёт и чем занимается. «Вот эта тётка, – думал, бывало, Модест, разглядывая торопившуюся куда-то с небольшим узелком мещанку, – должно, одевальщица кукол. Вишь ты, узелок махонький да мягкий – потому тряпьём набит. Да вон и парчовый лоскут выбивается сверху из-под узла. На что ещё и нужны у нас парчовые лоскуты, как не кукол рядить…» «По всему видать, – размышлял он в другой раз, – что водка тебя сосватала. Вишь, какой был дорогой костюм!.. И шляпа… И как обносился!.. Знаем мы вас… московские кутилы. Какой-нибудь дворянчик средней руки… Идёт уверенно, не как приезжий… Получил небольшое наследство да и спустил в кабаках. Теперь вот к нам припожаловали – житьё у нас дешёвое, столица недалека. А сойдись-ка с хозяйкой – в тепле и сытости век доживёшь…»
На размышления вызвал Модеста и человек с сапогами. «Где-то я уже слыхал это прежде… эти слова…», – думал Модест, до которого долетали обрывки разговора нового посетителя с завсегдатаями Задерихи – не один Шокотов заинтересовался новоприбывшим.
Нашлось несколько человек, сугубых патриотов, которые всегда оказываются подле чужаков с вопросами вроде: «Ты чего по нашей улице ходишь?» Поскольку чужаки, даже и самые миролюбивые, обладают свойством пробуждать в аборигенах смутные и дикие влечения, убивая всякий страх и внушая превосходство надо всем, что ни на есть чужого.
– А что, земляк, – доносился до Шокотова голос Вахромея Дирина, сусальщика из Штатной слободы, уже изрядно воодушевлённого задерихинскими напитками, – славные ты справил себе сапоги…
– Дородны, – соглашался незнакомец, – порато дородны, близняка! Баски!.. Истовенно бродни! Даве мне поблазилось, цто…
– А что, земляк, – перебивал незнакомца Дирин, не понимая, очевидно, о чём толкует ему словоохотливый собеседник, – каково у нас отобедал?
– Порато жадал рыбки-то съисть! Рыба-от солона, воложена да изгодна… Цай-от старой… забусовел… Верьхосытку, быват, ишша…
– А вот мы, земляк, заложим твои сапоги, – снова перебил незнакомца Дирин и, обращаясь к товарищу, сидевшему тут же, прибавил: – Как мыслишь, Андрюха?
Но Модест Шокотов не сумел разобрать, как именно мыслит рыжий как лис Андрюха, потому что тот только пробормотал что-то невнятное. Дирин, однако, пришёл в восторг и расхохотался так, что заставил многих обернуться и посмотреть в свою сторону.
– Ты пошто смехом-то зовёшь, – настороженно и недовольно отозвался незнакомец. – Дружка-от твой… бурнасой… А бурнасы-то, сказывают, порато ругливы…
– Отчего ж смехом? – ухмыльнулся Дирин.
– Ну, напусты лесы! Пошла вотьба да котора!.. Элака драковань-от!..
– А вот мы сейчас возьмём твои сапоги и поглядим, какая там «драковань»…
– Да что вы, бажоны! Докуда будете ваганить-то?! Излиху-то не сыпьте!..
– А вот мы сейчас.., – проговорил Дирин и в самом деле потянулся за сапогами.
Но незнакомец, не собиравшийся так просто расставаться с обновой, успел сапоги перехватить. И в Задерихе началась та соблазнительная возня, которая всегда обещает закончиться хорошей дракой. К счастью для себя и к тайному неудовольствию посетителей, вмешался хозяин заведения, Хрисанф Илларионович Тюрмарезов, толстый и красный мужик, вчера ещё бывший крестьянином, но переписавшийся в купцы, чем и гордившийся до чрезвычайности и по той же причине требовавший обращения к себе по отчеству. Выскочив на шум из внутренних покоев, где сам он обитал с семейством, хозяин принялся выталкивать вцепившихся в сапоги незнакомца и Дирина, а заодно и крутившегося рядом Андрюшку.
– …В расправу захотели? – кричал он, вытаращив глаза, бывшие и без того навыкате, так что казалось, что ещё немного и они вывалятся из своих орбит и покатятся по грязному полу Задерихи. – Убирайтесь со своими валенками… А вы чего рты раззявили? – крикнул он половому и двум мальчишкам-работникам, с удовольствием и волнением наблюдавшим за склокой. – Зовите Кузьму!
И тут же сам закричал, что было мочи:
– Кузьма-а-а!!!
И налился кумачом.
Мальчишки метнулись в сторону, очевидно, за Кузьмой. Но тот и сам уже явился на зов хозяина – огромный, с заспанной физиономией. Жил он в каморе при Задерихе, большую часть дня спал, но неизменно являлся, когда нужно было навести в заведении порядок при помощи кулаков и силы.
