Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 2
О г а р е в. Письмо? (Берет в руку письмо.) Я не хочу никаких писем. (Разглядывает.) От Тургенева? (Читает.) «Дочь Герцена и Огаревой Лиза десять дней тому назад отравилась хлороформом – после ссоры с матерью и чтобы досадить ей. Это был умный, злой и исковерканный ребенок, семнадцать лет всего! Да и как ей было быть иной, происходя от такой матери». (Бросает письмо.) Лизу жалко. Слава Богу, Герцен не дожил. (Уходит.)
Н а т а л и (одна на сцене). Двадцатый век давно на дворе. А я все живу. Вернулась в Россию, в Яхонтово. Основала маленькую библиотеку, учу крестьян грамоте, помогаю советом, пишу прошения, ухаживаю за больными. Я всю жизнь мечтала приносить пользу... Затеяла вот мемуары писать. Как Герцен учил. (Смеется.) Дни идут, не ранят. А вот с ночами плохо. Сны – моя мука. И мое счастье. Закрываю глаза и качаю на руках Лелю. Или вижу Лизу. На днях я спросила Лизу: Лизонька, ты меня любишь? А она губки надула и молчит. Вчера Герцен приснился. Он возвращался из поездки домой, такой оживленный, светлый. Ой, чуть не забыла!.. (Вытаскивает чемодан.) Это его чемодан. (Открывает чемодан.) Вот его последняя шляпа, белье, подтяжки. А это – зимняя шапка Огарева. А вот это – Олин кораблик. Тот самый. Она его Лизе подарила. Я ведь так стремилась к идеалу. Я так хотела счастья. Я так их любила – Огарева, Герцена, Лизу, Лелю, Лешу. Боже, за что ты караешь чад своих?
ЗАНАВЕС
Бен-Эф, по жизни Ёся Коган, – родился и всю жизнь прожил в Москве, пока не переехал в 1992 году в Штаты. По образованию математик, кончил мехмат МГУ, защитил кандидатскую диссертацию. Приехав в Нью-Йорк, читал вводные курсы лекций по статистике в Курантовском институте, потом работал в Чикагском и Иллинойском университетах, в последнее время – статистиком в фармацевтических компаниях. В начале 70-х посещал поэтическую студию «Луч» Игоря Волгина при МГУ. Имеет свою страницу на сайте stihi.ru.
Стихотворения
Свет от еврейской свечи
Mr. Pipiskin
с Madam Sisyulevich
счастливо прожили жизнь:
манная каша
на ужин из миски,
свет потушили –
держись!
– Милый Арон,
ты храпишь, как из пушки!..
– Сарочка, ты не права!
Попа холодная,
как у лягушки,
дай я согрею тебя!..
Пятницы вечер –
Зажженные свечи,
Хала, бутылка вина,
ах, до чего
эта жизнь скоротечна:
выпита рюмка до дна...
Жизнь замирает,
Звезда догорает –
Смерть подбирает ключи...
Бьется,
горит
и нас всех согревает...
Бьется,
горит
и
не умирает
Свет
от
Еврейской свечи.
За старою дверью
За старою дверью за узким окном
горит огонечек и ночью и днем
горит огонечек любви по ночам
его никому никогда не отдам
с тобою одною его разделю
тебя как лучиночку им опалю
и в пламени жарком любви до конца
замерзшие наши оттают сердца
и губы почувствуют горечь любя
ну как же скажи мне я жил без тебя
в пустыне холодной сквозь снег и песок
как волк обезумевший душу волок
придушенной ланью надежду свою
вдруг губы твои мне шепнули люблю
Самое хорошее...
Место ниже живота,
волосом поросшее...
Из всего, что знал когда –
самое хорошее!
Змий лукавый искусил,
иль Господь сподвинул? –
Целиком, что было сил,
сдвинул половины:
стали плотью мы одной,
как Адам и Хава, –
как велел Отец родной, –
Честь Ему и Слава!
На улице Просторной
С.Л.
В Черкизово,
на улице Просторной,
тот дом под снос,
еврейская семья:
сестра и брат –
забытая история
опять мне лезет
в голову
сама.
Нам было с ней тогда по девятнадцать,
весна пылила из-за всех углов
и до смерти
хотелось целоваться –
скрипит калитка:
Первая Любовь!
...Дом деревянный,
да диван скрипучий, –
ее тогда я так и не узнал:
– За стенкой мама,
ты меня не мучай...
а я не помню, что в ответ сказал.
Нет!
Ничего
у нас не получилось, –
ее братишка стал Авторитет,
после журфака, –
вот опять приснилась
(...хотя воров
среди евреев нет!)
Она была худой и некрасивой,
но
Свет Небесный
плыл
в ее глазах...
(моим не нравилась –
«семьи еврейской Сила!»)
...молчала в трубку,
год потом звонила,
и десять лет являлась ко мне
в снах.
Всех кого я любил и убил
Всех, кого я любил...
и убил,
с кем навеки я распрощался,
никогда я не расставался, –
с ними вместе всегда я был.
Всех забыл я их,
вспомнил снова –
голоса и движение губ.
Тонет в памяти –
не утонет
дней ушедших колодезный сруб.
Наклонюсь, и из давней замяти
выплываешь из глубины...
Брошусь вниз! –
и в забытой памяти,
наконец
мы с тобою –
одни!
Ситец неба
Этот ситец июньского неба,
отчего он такой голубой?
Облака, как буханки хлеба,
над моею плывут головой.
Он прохладный такой, синий-синий,
всеми дождиками промыт –
ах, конечно беда всех минет,
кто на небо сейчас глядит.
...над моей головою чертовой
только тучи который год,
полосою идут они черною,
что за ветер ко мне их несет?
Что за ветер такой тоскливый,
завладел вдруг моей душой?
В день ли солнечный, в день дождливый
все гудит над моей головой.
Брестская крепость
По расписанию встречи –
кому они,
к черту,
нужны? –
...сквозь тьму к ней ползешь,
как разведчик,
из прифронтовой стороны:
«овраги – холмы – перелески» –
все знаешь,
как эти вот пять...
Защитница
Крепости Брестской –
тебе ведь не устоять!
Три ночи валялся контуженный,
под утро очнулся опять,
гранатой, своею натруженной,
пошел ее доставать...
Десантник морской пехоты,
Гвардеец – готов к броску,
другой не желает льготы,
как с песней
войти в...
Москву!
И миг тот, всегда лучезарный,
когда за последним: «Пли!»,
из «Брянских болот» партизаны
на приступ последний пошли,
и будущим поколениям
твоим салютуют в крови, –
ты в миг этот – просто
Гений
в той
Крепости Брестской
Любви!
...пока твои руки слушались,
пока твой язык говорил,
просвечивали душами
тела – ты ее любил...
Без меня...
Уходила,
убегала,
уплывала
Жизнь веселая,
дурацкая моя –
та, которая
со мной одним играла,
с кем играть
ты будешь без меня?
Без меня
ну, кто тeбя сыграет,
сыщется ли
где такой дурак?
Роль мою,
