Феликс Максимов - Духов день
И зажалили пчелы угодников, завопили угодники: Нет мочи! Вот она болесть! Где же сладость?
Сжалился Гавриил и научил:
- Возьмите колоду долбленую, постройте улей- церковь, крестите его, как младенца, женским именем. Внутренность улья будет образом утробы Богородичной.
Дождитесь полного цветения и раннюю сладость понесут пчелы в утробу Её.
Так и стало. Напились медку - познали сладость, понатопили свечей - озарились храмы и обрушились, познали болесть. От огня пчелки повелись, от молоньи Илии, если где пожар вспыхнет, хорошо заливать святой водой с медом - одной пригоршни хватит, чтоб горящую слободу затушить.
Пчелки только раз ударить могут - как выпадет жало, тут им и смерть приходит. Тоже нам знамение. Есть у нас такое моление - сорок дней нужно пить только воду с серебра и не видеть людей и молиться о смерти своего лютого врага. Истово молиться, чтоб он обнищал, чтоб женка его заблудила и сгнила похабной болезнью, чтоб дитя его в корчах чумных подыхало, медленно, чтобы понял за что муку принимает, а потом бы и сам в петлю полез. Ни дна вражине ни покрышки, ни спасения, ни воскресения...
- Страшно... - отступил Кавалер от Кондрата - за своих врагов надо молиться, а не против.
- Страшно - эхом отозвался Селиванов, спокойно расставлял он иконы на главицы, семеня от улья к улью. - Очень страшно. Только я такой закон установил: сорок дней можешь молиться богу, чтобы враг твой издох. А на сорок первый день либо сам сдохнешь, либо враг. Все, как я решу. Веришь, как поставил я такой уговор, никто против врагов своих не молится, только во здравие. Самим помирать не охота.
Ай, как гудят работницы мои, как поют, то не пчелочки поют, то Гаврил-архангел, на коне катает, по лугам летает, во трубу трубит.
У пчелок мы нашим распевам учимся... Красиво поем, так, что разум запеваем, три-четыре песни пропоешь и уже летишь в беспамятство, ни совести, ни боли, ни тоски, одна сладость. Хочешь, и тебя научим. Не пожалеешь.
Пчелы наши - звездочки частые, снеги белые, капли дождя, искры костра, песок морской, слезы детские, добрых людей сближают, а злых жалят. Братство наше все малости перед тобой. На, бери, сколько сможешь унести...
Ну вот, иконы расставили... а ты что утаил?
- Ничего, - смутился Кавалер, протянул утаенную иконную доску - то было изображение Николы Чудотворца с чудесами - образ нетленный, янтарный на полном солнце, купался лик, как на именинах в сиянии. - Полюбоваться взял... Особая мне милость от него.
- Именная что ли - скучным голосом спросил Бог Кондрат, не дождался ответа и отобрал у гостя из рук икону, приладил ее на гребень самого невзрачного улья, который еле торчал из бурьяна под забором.
- За что Николу в дальний угол... - почти пожаловался Кавалер.
Бог Кондрат любовно похлопал серый высеченный дождями бок улья...
- Не в дальний угол, а в вечную почесть. Этот улей мне достался чУдом, оттого Чудотворцем его и помечаю. Принес мне его один старик с Рогожского кладбища, еще Авакумовы речи в бывалые годы слушал, по старой вере ходил отчаянно. Тем жил, что на кладбище пасеку держал, на могилках цветы сильные, отличный мед выходил.
Случилось так, что принудили его в никонианскую церкву сходить под страхом ареста, что ж поделать, пошел. Он многодетный, был к земле привязан. Сунули ему в рот Причастие, он не проглотил, за щеку тиснул, потерпел, а потом в платок сплюнул, отнес к себе и в ближайший улей сунул. А ночью до ветра пошел и слышат - поют в улье церковное, он крышку приподнял - а из улья - свет - пчелы слепили из воска престол для оскверненного Причастия, сгрудились вокруг и поют славу и крыльями овевают.
Смутился мой старик, приволок ко мне улей на горбу и отдал - на, говорит, не могу с ним... Так и живет у меня теперь колода. И рой в ней самый лучший. Никольский.
А в доме мы икон не держим. Посмотри в окошко - нет у нас икон. Одна чистота.
В большом доме, что стоял за пасекой, сквозь узкое оконце виднелась чисто выметенная и ножом по половицам выскобленная горница. Только в восточном углу в картонных рамах красовались картины: безусый безбородый пастырь Иисус Христос на берегу реки Иордан, обнимал белого агнца на зелененькой траве, а на второй - белый лебедь крылами бил посреди бескрайних вод - и луна ему и солнце светили и древо мировое с молодильными яблоками над ним отяготило ветви.
А на третьей все вместе без разбору - с гор потоки хрустальные текут, олени и львы на пастбищах резвятся, будто облачка на заре, корабли бегут о двенадцати тонких парусах и все безыскусно, будто младенец ладошкой намалевал каляку, а взрослый с любовью направлял руку ребенка. По стенам белые платки с петухами развешены и травяные венки. Так и потянуло Кавалера в ту горницу за расписными дверями, очень понравились белые овечки, и мурава, и небеса нараспашку, но Кондрат преградил дорогу, с усилием шею согнул и заставил юношу ему в плечо уткнуться лицом, несло от него полынью и кислым молоком:
- Не время. Сегодня ты малую пляску увидишь. Вон уж девушки готовятся.
- А у вас и девушки есть....
- Отчего не быть. Только не девушки - пегие кукушечки. Ты наше поселение пасечное с большой дороги не видел. У нас на перекрестке трактир стоит для всякого проезжего.
Там наши девочки и служат. Чтобы странников очаровывать, и к нашему делу склонять.
Я девочек со всей Москвы собираю, вот Катя-пряничница, а вот Груша, холстинница.
Да еще Фенечка, она босиком по рядам ходила, чесала на ветру русые коски, торговала с лотка гипсовыми котенками, да свели ее в общественный дом и там запользовали до крови, на коленках ползать заставили. Не ходите хорошенькие по Москве - сожрут. А у нас никто не тронет. Покой, да верный кусок хлеба. Я добрый бог, девочек люблю, всех к себе под крыло собираю.
- Ой... девки ходят... Красиво. - глянув одним глазом из твердого объятия Бога, вымолвил Кавалер.
- А... вот что тебе надобно, молодой... понимаю. И со мной бывало.
- Отстань, скотина... Я не о том. - оттолкнул доброхота Кавалер. Обхватил слабый от дурмана ветку ближнего деревца и прильнул подбородком к развилке.
А было на что смотреть: сновали по саду девушки, серьезные не по годам, вперемешку с опухлыми "братцами" в белых балахонах. Расстилали по траве полосами тканные половики, повязывали на яблоневые ветки атласные ленты, красные, синие, канареечные, ярмарочные.
Выносили сосуды с ключевой водой. С чистотой, с заботой перекликались речными голосами пестрые кукушечки пасечника Кондрата, складывались их голоса в песню нестройную от молодости и дикости:
- Ой, гулюшка, голубок,
Райская птица, гаркунок,
Двором летишь, гаркуешь,
В горнице на окраине...
Брат сестру уговаривал,
Сестра моя, голуба,
Послушай, как любо,
Поди в корабль порадей,
Богом-светом овладей
Святым духом поблажи
Ляг под мамкины ножи,
Груди свиньям положи..."
Бог Кондрат времени не терял, призвал к себе свистом и цоканьем языка подельников. Было их не много: беглый лакей Патрикей Кобелев, сонный, пакостный, кривой на левый глаз, да Марко Здухач - тот самый кучер с черными косами по плечам - проспался уже, черт скуластый, не зря хозяин вихры ему драл.
Под ноги Бога Марко Здухач постелил кружевной покров небывалой цены, отступил в поклоне и оскалился, как пес, а Патрикей дунул-плюнул, побормотал под нос "оче наш" задком наперед и поставил на темя Богу стакан белого кваса.
Мелкими шажками посеменил Бог по кружеву, будто вышивая волшебство.
Девушки лица закрыли и заплакали насильно, а братцы вялые заплескали над головой белыми холстинками.
Вторым кружевным платом выстелена была черная яма посреди сада, ее Кавалер заметил сразу, думал поначалу, что это для мусора, ан ошибся...
Кавалер стоял столбом, как дурак, на колени не встал от гордости, но на всякий случай перекрестился. На него зашикали, а Марко пробасил под плоский нос:
- Сударик, не место... Рука отсохнет.
Казалось Кавалеру, что дурят его откровенно, прямо здесь в саду игра идет, кромешная игра, поспешная....
Но смотрел прямо в лоб ему Бог Кондрат и намурлыкивал говорение, наводил прелесть.
А белый квас в стакане у него на темени - вровень с краями плескал, но не проливался.
- Тут у нас не пустыня, а русская густыня, палата лесовольная, подмосковные. У нас растут и процветают древа райские всегда, рождают, умножают много сладкого плода, только до осени доживи, а там посмотрим.
Что ты прежде знал - царские законы, кривосказательные книги, синод - синедрион жидовский, сенат - антихристово торжище. Тьфу, тьфу, не ходи к ним, малый, не пей водицы из того копытца. Ты к нам иди, листом- кореньем питаться, зноем опаляться, хладом омерзати, стопы у тебя - злато-серебро, локти у тебя - полумесяцы, лоб твой - гулеван табунный, очи - как у мертвой дочи, сон-трава волосья, душа - ни шиша...
