Дмитрий Дейч - Прелюдии и фантазии
Внезапная перемена погоды
В такие дни невольно отдаёшь себе отчёт в том, что все мы — заложники сил, о которых имеем самое смутное представление. Что произойдёт, если давление упадёт ещё на несколько делений ртутного столба? Быть может, среднестатистический житель Страны Обетованной уподобится сухопутной камбале? Или станет похож на ленточного червя? Совершенно ясно, что мы не сумеем сохранить за собой право прямохождения: природа капризна, ей ничего не стоит разжаловать нас в рядовые.
Утренняя пружина,
способная поднять (и поставить гордо, вертикально!) тяжёлую вчерашнюю голову — вот это Моцарт!
И вот уже стучат в дверь и потолок: не пляшите, ради всего святого, у нас крыша едет! Они думают, что мы пляшем хором. Всей ротой.
Но пляшу я — один-одинёшенек: я и Фигаро (брадобрей). И Бернардини (гобой). Един в трёх лицах — отплясываю. Моя увертюра, моя Маленькая Душевная Услада — подобно спирали торнадо — раскручивается и единовременно сворачивает набок все крыши в радиусе пятисот километров.
Израиль становится зоной стихийного бедствия: эпицентр — кабинет скромного служащего, специалиста по архетипам, второй этаж, компания «Stern», г. Явне. Высылайте бомбардировщики! Изучайте основы степа и твиста!
Готовьте гуманитарную помощь!
А не то закроются ваши банки, поезда сойдут с рельсов, жёны предадутся бесплатной любви и вирусы наводнят ваши хард-диски.
И тогда вы пожалеете, что не хотели плясать со мною, но к тому времени — увы — будет поздно!
Исчезновение
Порой для того, чтобы сохранить ясность мышления, приходится прикладывать столько усилий, что этот нехитрый — казалось бы — манёвр отнимает большую часть имеющегося в наличии времени: чем же ты был занять весь день? думал. о чём? зачем? просто думал. жил.
и это всё? всё.
Страх осуществления
Рано или поздно приходит момент растерянности, смутного, почти беспредметного беспокойства, когда все разновидности, все типы сомнения внезапно обретают лица, и ты стоишь как вкопанный, не в силах двинуться ни вперёд, ни назад, парализованный, почти убитый жалким, непонятно откуда взявшимся, даже — кем именно заданным — вопросом: а будет ли будущее?
Но — мгновение пролетает, сердце ударяет в свой бубен, и ты облегчённо переводишь дыхание, понимая, что сомнение было напрасным: будущее наступило.
В парке
Подошла маленькая востроносая девочка с бутылкой минеральной воды и с самым серьезным видом сообщила о том, что вода — мокрая. «Откуда ты знаешь?» — переспросил я. Она заглянула в бутылку одним глазом, будто решила проверить — не изменилось ли что за прошедшее время, утвердительно кивнула и протянула ее мне со словами: «Посмотри, сам увидишь!»
Я посмотрел.
Мокрая.
Ускорение
В период существенных бытийных изменений, когда жизнь внезапно поворачивается к тебе «другим боком», ощущаешь, как ускорение придаёт всякому событию характер чуть ли не эротический: пространство распахивается настежь, и ты проницаешь его, оставляя за спиной чёткий инверсионный след.
Небеса
Вышел на двор. Глянул вверх, и обмер: летучие мыши текут в чёрном небе — как лебеди, как белые. А внизу, прямо под ними люди идут, прямо под ними, огибая меня, будто я — остров.
В полнолуние
лица женщин приобретают дополнительный контур — будто заслонку печную приоткрыли. То отблеск прометеевой искры: одна из дочерей адамовых спросила у прометея огонька, прикурила и пошла: так люди стали огнебоги, а недотыкомку приковали.
За грехи наши.
А что — не прикуривай кому попало. Не таксист. Тело знает больше, чем принято полагать.
Мы же начинаем догадываться об этом только тогда, когда оно властно и настойчиво заявляет о грядущем распаде.
Музыкальная зависимость
временами становится болезненной: возникает нечто вроде ментальной преграды, вуали, которая на слух воспринимается как аудио-помеха. Со временем я стал узнавать о приближении кризиса заранее и — обычно — раз в неделю позволяю себе забыть о музыке. Однажды я сделал перерыв в две недели, и под конец этого срока стал слышать призраки музыкальных произведений.
Желания
Мы хотим касаться друг друга — знать друг о друге больше, чем принято. В этом желании нет ничего эротического, вернее, эротическое здесь подчиняется более общей жажде прямого телесного знания. Нечто такое, что принадлежало нам от рождения и было постепенно вытеснено миром «цивилизованного» взросления, миром принудительной гигиены и запрета на непосредственное восприятие.
Возвращаясь к телесному знанию, мы возвращаемся в детство с его избытком энергии, острейшим переживанием настоящего, внезапной лёгкостью и прозрачностью бытия.
Рассеянность
— способ отказать миру: я не знаю и не хочу знать ничего о том, что происходит в данный момент. Я не знаю, где нахожусь, не знаю даже, я ли это. Пытаясь заслониться от мира (беспокоящего, провоцирующего моё восприятие), проваливаюсь глубже и глубже: грёзы мало-помалу заслоняют мир, заставляя его пятиться. Я больше не осознаю происходящего, и лишь окружающие, которые принимают мой отказ как предательство общих интересов, способны указать на степень моего отсутствия, пытаясь вернуть меня к состоянию, когда вновь станут возможны конвенции.
Деньги
обладают недюжинными миметическими способностями: так убедительно притворяются нами, что никто не может быть уверен в себе самом (не говоря об остальных-прочих). Напоминает классический фильм ужасов, где персонажи тщетно пытаются понять, кто из них чудище, гибнут один за другим, и когда, наконец, кажется, что всё позади, последний оставшийся в живых — на глазах у изумлённого, ошарашенного зрителя — отращивает длинный чешуйчатый хвост и ныряет в ближайшую прорубь.
Клавикорд
похож на человека, который имеет неприятную манеру, обращаясь к вам, говорить немного в сторону. Вдобавок, у него, кажется, хронический насморк. Он гнусавит. Тембр его голоса напоминает звук игрушечной шарманки с вечной «калинко-малинкой» внутри — родом из босоногого детства. Ни один ценитель прекрасного, находясь в здравом рассудке, не предпочтёт концертному роялю эту «кастрюльку», эту «пукалку», этот щёлкающий и лающий ящичек.
Хорошо, что мы можем позволить себе жизнь без «прекрасного», «возвышенного» и «духовного», а «здравый рассудок», что ни утро, ничтоже сумняшеся, посылаем по матери. Какое счастье: нам не нужно «ценить» музыку, вместо этого мы намазываем её на хлеб, хлещем её вместо водки и ею же забиваем в стену дюймовые железные гвозди.
Смысл
— тщетная попытка обустроить окружающее пространство по своему образу и подобию. Насильственное осмысление явлений (бессмысленных по своей природе) напоминает навязчивую деятельность рекламных инстанций — с их слоганами, брэндами, виртуальными косметическими средствами и белозубыми фотомоделями.
Агрессия
— стремление заполнить пустые места. Рождение в мир — агрессия, и смерть — агрессия окружающего пространства (наполненного) — по отношению к человеку (опустошенному).
Кассирши
В супермаркетах, аэропортах, на вокзалах и автобусных станциях: в кассе, за прилавком, у стойки — везде натыкаешься на этот взгляд: полуприкрытые сонные глаза, нервный, идиотический, параноидальный блеск зрачков, признаки крайней усталости — привычной, многолетней, непоправимой. Вместо денег за товар или билет я бы вручал — каждой! — справку о досрочном освобождении.
Незадача
Идущий навстречу мужчина останавливается как вкопанный, лицо его озаряется: ба! — жестикулирует, подмигивает, строит уморительные гримасы. Улыбаюсь в ответ, киваю, замедляя шаг, тщетно пытаясь припомнить черты, повадку, мысленно сканируя список знакомых, полузнакомых, едва знакомых. ничего. Никого. Тут незнакомец замирает на месте, взгляд его расслабляется. Глядя поверх моей головы, он протискивается мимо и быстрым шагом удаляется прочь, оставив меня с разинутым ртом и ладонью, протянутой в пустоту. Неизвестный доброжелатель, сидящий на лавочке, сочувственно пожимает плечами.
Ожидание
Из всех обитателей внутреннего Бестиария наименьшие симпатии вызывает Состояние Перманентного Ожидания, когда ты вынужден подчиниться законам чужого распорядка, и ждёшь чужого решения, зная о том, что результат зависит от суммы слагаемых, тебе неизвестных. Где-то, у какого-то Данте, кажется, был описан круг ада, который представляет собой классическую приёмную, оборудованную фонтанчиком для питья и уголком секретарши, на столике — старые журналы, посвящённые автомобильному спорту, и биржевые сводки пятилетней давности, звучит твоё имя, ты проходишь в кабинет, который оказывается точной копией приёмной, которую только что покинул: налицо частный случай т. н. «дурной бесконечности» — ситуация повторяется снова и снова. Из всех известных мне испытаний это — самое тяжкое, поскольку требует непрестанного напоминания о том, кто ты на самом деле и почему здесь находишься.
