Максим Бодягин - Машина снов
Он повернулся к отцу и продолжил:
— Папа, я прошу вас собрать все ценные вам вещи и проследить за вашим драгоценным братом. Потому что если он попытается мешать мне, то умрёт, а я никак не смогу предотвратить его гибели. Грядёт великая битва. Последняя битва. Скоро многие из тех, кому мы кланяемся сегодня, умрут. И наш мир изменится навсегда. А сейчас просто дайте мне сделать свою работу. Я как-никак придворный убийца.
Марко подошёл к двери и яростно застучал в неё кулаком, призывая охрану.
За порогом тяжело застучали оправленные в толстую кабанью кожу онучи всадника, раздалось позвякивание бронзовых пластинок, нашитых по краю подошвы…
Ещё ближе…
Заскрипел наружный засов…
С натужным кряхтеньем подался по плохо оструганному порогу нижний край двери…
Тихонько свистнули петли…
Марко потянул из узла причёски тонкую палочку для еды, державшую косицу (украшенные спицы у него забрала охрана) и спрятал её в рукав, возбуждённо следя, как расширяется полоска света между косяком и дверью…
Он положил ладонь на дверную ручку…
Дёрнул дверь на себя…
И почти упал, в последнюю минуту опершись плечом на косяк, чтобы не рухнуть на пол. За дверью стояла Она. Пэй Пэй. Желанная. Живая. Дышащая нежностью. Он жадно вглядывался в подрагивающие розоватые крылья её точёного носа, в тёмные, покрытые еле заметной паутинкой тонких, как пушинка, венок, веки, чуть припудренные тёмным розовым составом, в неестественно аккуратные линии бровей и вечно непослушный волосок, что светлым завитком выбивался из края правой брови, рождаясь в чуть заметной светлокоричневой родинке, прятавшейся под умащённой и подкрашенной линией, всматривался в глаза, в глубине которых играли, казалось, целые миры, млечные пути искр, огоньков, струящихся бриллиантов, Марко ощупывал глазами её лицо, как всегда, осветлённое тонкой мазью, источающей еле уловимый цветочный запах, спустился взглядом к краю этого белого безмолвия, бегущему по дуге на границе подбородка и шеи, и, буквально впившись зрачками в горячую ненабелённую кожу, гладкую, словно краешек фарфоровой чашки, невольно облизнул губы, почувствовав невыносимую тягу впиться губами чуть ниже этой границы белил, в тоненькую жилочку, что крохотным своевольным канатиком билась под этой кожей, хотел вжаться лицом в её шею, чтобы потом всосаться губами в её сочный вишнёвый рот.
Стоп.
Внезапно сказал он самому себе.
Пэй Пэй разомкнула губы, чтобы произнести что-то в ответ, Марко видел, как медленно расходится пурпурная щёлочка меж губ, как влажная полосочка кожицы лениво отклеивается от нижней губы, как в промежутке отражают солнечный блеск жемчужные зубы, ровные, как бусины в ожерелье, и внезапно ему стало страшно.
Он не хотел слышать, что она скажет.
Она?
Она.
Но кто она?
Пэй Пэй?
Но Пэй Пэй мертва. Это ему известно доподлинно. Она мертва уже давным-давно.
«Пэй Пэй», — шепнул он еле-еле, словно бы его губы стали свинцовыми.
И от этого слабого позыва что-то радостной яркой стрункой отозвалось в пространстве.
Что-то откликнулось на его слова.
Но это «что-то» исходило вовсе не от женщины, стоявшей перед ним.
Он снова произнёс её имя — Пэй Пэй, — но уже чуть быстрее, подсознательно стремясь опередить её слова. И в этот момент какой-то невидимый призрак, обрывок его дыхания сорвался с губ Марка и полетел к девушке, стоявшей в дверном проёме. Он явственно ощущал его движение и слегка подул ему вслед, придавая полуневидимому лепестку ускорение.
В глазах Пэй Пэй вдруг появилось беспокойство, она вытянула вперёд руку с растопыренными пальцами, желая поймать это непрошеное дуновение, но призрачный сгусток медленно, как в масло, вошёл в её руку, прошёл её насквозь и влетел прямо в центр тела Пэй Пэй, стремительно теряющего свою плотность.
Её глаза выражали уже не беспокойство, а настоящий страх, и Марко с радостью услышал, как отклик на произнесённое им имя множится, растёт во всех уголках, вибрируя всё сильнее и своей вибрацией размывая очертания той, что стояла за порогом.
Тем временем обрывочек его дыхания, в котором, как зародыш в икринке, билось и дрожало имя Пэй Пэй, замедлил свой полёт и остановился точно в сердце девушки.
«Пэй Пэй», — снова сказал Марко уже чуть громче, и, откликаясь на его голос, призрачный сгусток внезапно накалился и начал словно уголёк разъедать тело девушки напротив. Она наконец открыла рот, но уже не смогла произнести ни звука, лишь сизоватая дымная струйка вырвалась наружу, а тем временем всё её тело, только что бывшее таким настоящим, уже покрылось дорожками бегущего огня, подобно бумаге, пропитанной селитрой, что используют в фитилях для праздничных шутих…
…Марко открыл глаза, услышав до боли знакомый, чуть насмешливый голос: «Марко, заснул ты, что ли?! Давай-ка пошевеливайся, а то неровён час — они на солнце вонять начнут, вон, смотри — уж пухнуть начали!» Он повернул голову на крик, по глазам полоснуло нещадное средиземноморское солнце.
Отец, скаля от напряжения зубы, поддел здоровенного убитого сарацина под мышки и, шумно отплёвываясь от струек пота, стекавших по лицу, тащил его к борту, поминутно оскальзываясь в кровавых потёках, заливавших палубу. Худой помолодевший Матвей что-то кричал Марку с ахтеркастля, сжимая в руке багор. Марко послушно пошёл на его зов, украдкой бросив взгляд на свои руки. Тонкие и безволосые, еле прикрытые золотистым детским пухом, они заканчивались мальчишьими руками, с обкусанными заусенцами и белыми точками на круглых ногтях. Марко остановился и встряхнул головой. Этого не может быть!
Он повернулся к отцу, Николай, кряхтя от натуги, перевалил сарацина через резной фальшборт и отправил в набегающую морскую волну, шевельнув губами: «Ступай с Богом!» В его чёрной как смоль шевелюре серебряными нитями блеснула пара седых волос. Всего пара?!
Марко огляделся. Он стоял на их семейном нефе, который Николай забрал частью за долги, а частью в рассрочку у Костлявого Джиакомо, лоцмана с рыбного рынка, с которым когда-то, по молодости, ходил в Святую землю грабить арапские караваны. Марко опустил глаза вниз и засмеялся: все детские пальчики на босых ногах были в порядке, торчали из стопы ровным строем, как солдатики. Но он помнил, как сломал мизинец в шесть лет; палец быстро сросся, но стал слегка подворачиваться под стопу, из-за чего правый ботинок ему всегда приходилось покупать чуть меньше. Как только Марко вспомнил об этом, мизинец стал съёживаться на глазах и прятаться под соседний палец. Марко прыснул:
— Какое грубое наваждение!
И тут же услышал какой-то нездоровый гул. Он поднял голову и окинул палубу взглядом — матросы стягивались вокруг него в кольцо, пока Матвей продолжал кричать что-то с ахтеркастля, вздымающегося над палубой, как айсберг. «Песок», — подумал Марко с некоторым озорством. И тут же кожей рук почувствовал знакомое щекотание: тонкие песчаные струйки побежали по коже, свиваясь в знакомые узоры.
— Кто ты!? — грозно крикнул Марко в небо над кораблём, слегка сердясь на свой подростковый фальцет.
Отбился мальчонка-то от рук, надо б наказать сорванца, гудела матросня, приближаясь к нему, но он уже не обращал внимания на всё это, вглядываясь в странную пустоту посереди голубых, как аквамарин, небес, краем глаза замечая, как стирается картинка по периметру обзора, как сжимается мир. Он резко выбросил руку вперёд и вернувшимся к нему голосом взрослого человека вскрикнул: «Изыди!» — и тут же мириады песчинок заслонили, смыли куда-то в сторону и неф, и палубу с матроснёй, и отца, и Матвея с багром в руке…
…Он встряхнул головой, силясь прогнать наваждение, но Хубилай зыркнул на него из-под ханской шапки:
— Как ты говоришь со мной, мой мальчик!
Однако Марко уже понял, что окружён пластами сна, как будто бы находится внутри матрёшки. Он чувствовал, как неведомый враг дурачит его, посылая один морок за другим. Его охватило озорство, он подскочил к Хубилаю и дёрнул его за нос.
Хахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахаха, раздался его же собственный смех. Хохот поглотил все звуки и изображения, все цвета, ощущения, всё. Марко сосредоточился на спазме, возникшем в животе, и слегка приоткрыл глаза: перед ним стояла всё та же дверь в покои, и она вздрагивала от ударов его кулака. «Ты не остановишь меня, демон», — зло хохотнул он, обращаясь к невидимому противнику, и снова застучал кулаком в дверь.
На этот раз она просто отворилась, и здоровенный усач успел лишь открыть рот, чтобы что-то сказать. Марко резко ударил его в лицо палочкой для еды, попав точно в место, прозванное гуйгун, иначе «водосток». Стражник не успел издать ни звука и как мешок рухнул лицом вниз, прямо в заботливые руки Марка, который, сжав зубы, с трудом втащил здоровяка внутрь, молясь про себя, чтобы доспех не выдал его неуместным звяканьем. Расслабленные ноги тюрка уже почти пересекли высокий порог, но тут щиток на одной из голеней зацепился за выпирающую из порога щепку, Марку пришлось дёрнуть полутруп на себя, и палочка выскользнула у него из руки, звонко, как в барабан, ударившись торцом в каменный пол и задорно подпрыгнув вверх, словно пошла на замах в руках невидимого барабанщика. Сухое дерево, встретившись с каменной плиткой, зазвучало так чисто, так далеко, что сердце Марка рухнуло куда-то вниз. Он быстро подставил стопу, поймав палочку, и замер так в неудобной позе, стоя на одной ноге, сжимая огромную тушу стражника в объятиях. Услышала ли стража, патрулирующая павильон снаружи?
