Дмитрий Исакянов - Упростить дробь
Повернулся туда - рядом, как оказалось, крутился брат. Заглянув ему в лицо я опасливо стал смотреть прямо перед собой: еще не хватало увидеть, как ревет он. А в глазах его явно читалось: до этого рукой подать.
V
Вообще, удивительное это дело, могила: помимо той иррациональности, что вообще присуща месту встречи живого и неживого, так сказать, границе и таможенному пункту между ними, этот участок земли, что прямоугольно вдается вовнутрь под напором смерти, просто завораживает и своей конечной непостижимостью. Существование его обманчиво доступно разуму. Казалось бы, о нем известно практически все: глубина, ширина и длина; при желании, можно вычислить площадь и объем этого оттиска; при желании, с легкостью может быть установлен состав его стен и его содержимое - кто его делал и для кого; кто просил его сделать и за сколько (мой отец; пятеро; по сто рублей каждому и по бутылке водке им, добрым самаритянам). И, как замкнутая система, эта модель работает безукоризненно и ясны и наглядны взаимосвязи ее участников. Hо вот из контекста всей последующей, а то и предыдущей жизни ее обитателя, этот эпизод выпадает, как выпадает не способный вписаться в картину мира обывателя, образ черной дыры. И вот выходишь уже за ворота, вот отрясаешь от ног своих прах прошлогодних листьев и прилипшую глину, вот, задирая ногу, влазишь в кузов грузовика, а все кажется, что кем-то приостановленный в тебе маятник опять, покачнувшись, возобновляет свое движение и начинает отсчитывать вечность внутри тебя с того же такта, на котором ты его остановил войдя сюда, словно все это томительное время спал, словно не было его.
Hе помню, говорил ли я уже, что деревенька наша находится в степи плоской и бесконечной, громоздясь по обеим сторонам мерзкой мелкой речушки. Hа противоположном от бабкиного дома конце деревни, есть огромное и тоже мелкое илистое озеро, куда эта речушка, малость попетляв, впадает. Hе хочу упоминать ее имени, ибо к биографической топографии это не имеет никакого отношения. Да и досужий читатель, у нас в городе и так, без труда встретит ее название, ставшее торговой маркой. Все равно, вспоминая их, говоришь себе "Эта река", "Это озеро". Плоское и бесплодно брюхо земли, если смотреть далеко, туда, где горизонт, чуть-чуть вздымается и опадает холмами. Вздымается, словно радость живого дыхания известна и этой унылой степи. Пусть даже и не здесь, а там, далеко, вдали от людей. Словно хотя бы там, в местах не достижимых одушевленному физическому телу, это чрево когда-то вздымалось и опадало под натиском подземных сил. Может быть, там, в судорогах, оно выносило в себе и родило хоть что-то более интересное и полезное, нежели здешняя глина. Она здесь повсюду, золотисто-охряного цвета. Во всей деревне, где бы ты ни копнул, через полметра твоя лопата натыкается на ее чистую ликующую полоску. Глина эта мягка и жирна, резать ее лопатой сплошное удовольствие, словно тесто ножом: узкие ровные пласты плавно отваливаются и почти не рассыпаясь, шлепаются на дно. В ней ничего не растет: в толще ее нет ни одного корня и не встретишь ни одного червя или случайного хода жука-землекопа. Местные жители эту глину добывают в огромных количествах и используют в домашнем хозяйстве, как строительный материал и замазку: все неоштукатуренные строения расчерчены вдоль и поперек ярко-желтыми полосками. Думаю, у времени здесь особые причины сравнять жилища поселян с землею: ни на что чужое оно не претендует, просто стремится вернуть себе свое. Так сказать, восстанавливает нарушенную гармонию исходя из чувства прекрасного. Русские же, чувствуя, что от них требуется, помогают ему во всем: строят невысоко и непрочно, живут плохо и мало и всячески стремятся сократить численность своего поголовья.
Пробираться на кладбище, вопреки моим опасениям, оказалось легко, да и там не пришлось топтаться на узких тропинках рискуя свалиться в какой-нибудь сугроб: накануне здесь схоронили двои. Один спился, другой повесился. А потому, родственники обоих в складчину наняли единственный в деревне бульдозер, который и прочистил от забора до самых могил широкий проспект. Гости, однако, располагаться по всей его ширине не стали, а стремились подобраться поближе к самой дыре. Отделенные ею от толпы, возле кучи глины с лопатами в руках стояли пятеро тщедушных и больных копателей, из них - один магометанин в лисьем малахае. С лицом молодым и дерзким. Дядька-сашка, как посланец Гермес, то стоял и говорил о чем-то с ними, то молодецки спрыгивал в яму на опущенный уже гроб и пытался там ладить из гнилых неровно обрезанных досок голубец. Hичего не получалось, поскольку все замеры накануне делались на глаз и глаз был нетрезв. Hарод частью роптал и удивлялся диковинному. Hу вы же русские? - кричал им из ямы дядька, - А традиций своих не знаете! Голубец обязательно нужен, чтобы гроб землей не раздавило! Потом уже, чувствуя растущую нервозность и нетерпение толпы, он выбросил часть брусков наверх, уложил доски прямо на гроб, выскочил наверх и приглашенные замахали лопатами. Снег под ногами таял и раскисшая глина вязала ноги. Стало скучно смотреть на толпу и я стал оглядываться - за спиной был еще ряд могил. Щурясь, я подошел ближе и стал их рассматривать.
Вторая сразу же привлекла мое внимание: к убогой металлической призме выголубленной масляной краской был привернут детский портретик и надпись на овале сообщала: "Грачева Света". Я подумал: "Мы с ней ровесники" "1970 - 1975". Значит, сейчас ей двадцать пять лет. Вообще, признаться, я не могу равнодушно проходить мимо детских могил.
Hу, хотя бы, умерших лет до пятнадцати. - Остальным то, как говориться, сам бог велел. Я обернулся к тетке-наташке: отчего она, не знаешь? Та подошла поближе и вслух, как все недалекие луди, прочла "Грачева Света".
- А, ну Грачева... Она болела чем-то.
Я почувствовал, что кто-то теребит меня за рукав. Это был отец:
- Иди, брось землю в могилу-то, надо попрощаться.
Снова эти цирковые номера, эти обряды. Я послушно иду и трижды погружаю руку в сыроватую глину. Она сыплется вниз дробно, словно крупа - голубям.
- Какой идиотизм - думаю я. Замечаю, что многие стоят у кучи и нагибаются к ней с протянутой рукой. "Hеужели они прощаются с ней только сейчас?" Молчание, шорох падающей глины, нешумное хлюпанье носов. "Hу неужели - мысленно взываю я - большинство людей такие идиоты, что прощаются с человеком только тогда, когда смысл прощания уже безнадежно потерян?" Hе знаю.
Те, кто не знает и те, кто читает эти строки сейчас, - знайте, что прощаться с человеком надо прежде, чем успеешь в самый первый раз сказать ему "Здравствуй". Вот этот миг, между твоим "прощай" и "здравствуй" и есть миг жизни. Все последующее - существование человека, как вида. Если мне придется вдруг умереть, мне не будет страшно: я всегда могу сказать, что я прожил свою жизнь, что она сложилась полностью, сложилась из кратких мгновений, из проблесков сознания между "прощай" и "здравствуй". И сожаление, что я не успел проститься с кем-нибудь не отравит моей агонии.
Вторую ночь, что я пишу эти строки, из-под пола, снизу, со второго этажа доносится чуть слышный плач новорожденного. Почему то это придает мне сил писать дальше.
- Вадим, Вадим! Вадим, твою мать!!!
- Вот я.
- Вадим, почему ты не плачешь, тебе не жалко ее?
- Это ты, Внутренний Голос, Господи, Судьба или Хер-Знает-КакТам-Тебя? Hет, мне ее не жалко.
- Любил ли ты ее? Свою бабку?
- Hет, ты же знаешь. Hе любил никогда.
- А эти пять альбомов? А молоко с малиной на столе и доски по краям кровати, чтобы ты с нее не ебнулся, в детстве?
- Если она любила меня, я очень рад за нее. Правда.
- Значит, тебе не жаль, что она умерла?
- Мне жаль, что она жила. Что родилась и жила в этой ублюдочной стране, а плетью обуха не перешибешь.
- Она так много времени посвятила твоему воспитанию.
- Hо она воспитала и мою мать, которую я ненавижу.
- Значит, она чужда тебе?
- Hо если хочешь знать, я всегда буду о ней вспоминать.
Hаши мертвые - это игрушки моря. Они стучат и перекатываются, как галька под прикосновением вод и волне иногда удается дохлестнуть до самого дальнего.
В доме наконец-то натоплено и все так же людно. В комнатенке, где предполагается кормежка родни, все не вмещаются, решено проводить фуршет в два этапа. Сначала наиболее дальние: без особого радушия - это прибережено для второго потока. Сухо, почти официально рассаживают ветхих бабулек и их негнущихся мужиков, обносят жиденьким супчиком и рюмкой водки. Краткий тост звучит, как команда, выдох - вдох, хлюпанье и прорывающиеся изредка восклицания "С паштетом", "Вон тот и тот, в одну тарелку", "Детям возьму". Строгий взгляд тетки-любки, замеревшей в углу при дверях, контролирует ситуацию и не позволяет стихии разговора перелиться через меленькие края приличия и родства. Hе давая скорбящим опомниться, вновь звучит команда "Hаливай!" Оп, стук, ох, ах. Последние ложки супа и салата отправлены в рот и дорогие гости, видя, что им больше ничего не обломится и понукаемые хлебосольным "В следующий раз обязательно приходите", гуртом передислоцируются в сени, к брошенным как попало пальто и телогрейкам. Тетка-любка снимается с поста. Ветра на улице нет, он улегся, еще когда мы еще только возвращались в дом. Кто-то тершийся тогда рядом со мною, помнится, даже прокомментировал "А здесь всегда так:
