Взхмахом кисти - Алана Инош
– Доченька, спаси меня, – валяясь у Художницы в ногах, выла мать в полупьяной экзальтации. – Я не знаю, как это остановить, это какой-то кошмар… Только ты можешь меня спасти.
Её лицо приобрело одутловато-невыразительный, типично алкашеский вид, даже губы еле шевелились, и Художница по их слабому движению с трудом разбирала, что мать бормочет. Всё, что она могла ей предложить – это лечиться. Мать упиралась, уверенно заявляя, что современная медицина не может вылечить от алкоголизма, все её средства – шарлатанство, уловки, в лучшем случае – временная помощь без стойкого результата, и в деле избавления от этого недуга всё находится в руках лишь самого человека. Она с фанатичностью загипнотизированной повторяла:
– Только ты можешь мне помочь…
Художница не знала, как это сделать. Матери нужен был стимул, новый смысл жизни… Но куда ни кинь взгляд – всюду простиралась безрадостная, нескончаемая и холодная, как заснеженное поле, пустота.
Поэтому Художница и не спешила подниматься с постели, завидев движущуюся тень. Тяжесть нерешаемого вопроса придавливала её неподъёмным грузом и надрывала сердце. Как смотреть в глаза тому, кого не можешь спасти? Но это оказалась не мать. Сначала на уголок подушки сел розовый мотылёк с прозрачными крылышками, а потом в голове вдруг свежо, прохладно-ласково и хрустально прозвенел незнакомый голос:
«Спасение не всегда такое, каким мы его себе представляем».
Ничего, кроме ватно-мягкого вакуума, уши Художницы не чувствовали уже очень давно, и вдруг – голос! Минуя слуховой канал, он просачивался прямо в мозг, рассыпаясь там на мириады смешливых звёздочек и рассеиваясь облачком золотой пыльцы – волшебной, как у феи Тинкербелл из диснеевского мультика про Питера Пена. Раннее летнее утро, хлынув в слипающиеся, воспалённые и сухие от компьютера глаза Художницы, принесло с собой не эфемерную мультяшную фею, а вполне материальную женщину с золотисто-русыми волосами, убранными в аккуратную, немного старомодную причёску. Лёгкое платье с завышенной талией открывало до колен её полноватые в икрах и бёдрах ноги, а вид глубокого декольте, подчёркнутого снизу небесно-голубой шёлковой ленточкой, поверг Художницу в состояние лёгкого ступора. Небольшая природная склонность к полноте не портила незнакомку, напротив – придавала роскошной царственности её образу, тем более, что во всех её движениях сквозила плавная величавость. Чувственные пухлые губы были сложены в улыбку Моны Лизы, а в уголках больших светлых глаз притаились ласковые смешинки. Не возникало никаких сомнений: она – королева и богиня.
И перед этой царицей Художница сидела на измятой постели, в шортах и майке, всклокоченная и заспанная! Да она просто обязана была вскочить, быстро облачиться в смокинг, ну, или в сверкающие доспехи, опуститься на колено и запечатлеть благоговейный поцелуй на изящной ручке незнакомки, озарённой каким-то неземным сиянием – а может, и просто влюблённым в неё солнцем.
Звали её на французский манер – Надин, но ей больше подошло бы зваться просто Наденькой. Возраста её определить Художница не могла, сколько ни пыталась. Лучистая и сияющая, Надин выглядела зрелой, но интонации у неё проскальзывали совсем юные, девические. Взъерошив торчащие дыбом волосы Художницы, она засмеялась.
«Тебе давно пора подстричься, не находишь?»
Как по волшебству, в её руках появился чемоданчик с парикмахерскими инструментами. Не успела Художница и моргнуть, как оказалась посреди кухни на табуретке, покрытая накидкой, по которой то и дело скатывались короткие пряди. При помощи ножниц, расчёски и ручной машинки Надин придавала причёске Художницы культурный, как она выразилась, вид, а та, чихая от попадающих в нос волос и слишком яркого солнца, лившегося в кухонное окошко, совершенно по-дурацки улыбалась. Машинка прохладно скользила по вискам, открывала потокам воздуха затылок, состригая постоянно потеющие волосы над шеей, от которых Художнице этим летом было невыносимо жарко. Откуда-то из-под печки выскользнуло счастье и свернулось пушистым клубочком в ногах.
Накидка соскользнула, и голову Художницы оросило облачко одеколона из пульверизатора.
«Ну вот, готово. Совсем другое дело!»
В ручном овальном зеркальце Художница увидела обновлённую себя. Это была классическая стрижка бокс, непривычно короткая, но приносящая невероятное облегчение. Шее и затылку сразу стало прохладно и свободно.
Тёплая ладонь Надин скользнула по голове Художницы, в один миг заставив всё ниже пояса напрячься и «встать». Нарочно ли она так сделала или просто хотела по-человечески приласкать – как бы то ни было, покоя она Художницу лишила моментально. Острая, как перец, лукавинка блеснула в её косом взгляде, и тут же, как ни в чём не бывало, Надин принялась хлопотать в кухне. Подмела остриженные волосы, перемыла посуду, а потом принесла откуда-то ведёрко из-под майонеза, полное отборных ягод садовой земляники, и баночку густой, как масло, деревенской сметаны. Смешав её с сахаром, она бросила туда несколько ягодок, подцепила ложкой и с видимым наслаждением отправила в рот. Художница сглотнула слюну. Следующие несколько ягод Надин протянула ей, всё ещё сидевшей посреди кухни на табуретке, как аист в гнезде на крыше. Это было не только вкусно, но и чувственно – нечто вроде опосредованного поцелуя. Облизывая ложку, Надин протягивала её ко рту Художницы с новой порцией землянично-сметанного упоения.
«Я помогала твоей прабабушке по дому, – сказала она. – Она просила меня кое-что передать тебе, когда ты будешь нуждаться в помощи… Вижу, время настало. Сейчас принесу».
Оставив Художнице ягоды, сметану и прохладно-щекочущее ощущение некой тайны, готовой вот-вот раскрыться, Надин вышла из кухни.
Что же это было? Шутки солнца, хитро щурившегося в окно и блестевшего на свежевымытых тарелках? Откуда эта лёгкость и умиротворение, эйфория, смешанная с небесно-светлой тоской? Разве такое бывает на свете: незнакомка вошла, подстригла, накормила земляникой со сметаной и воцарилась в душе? Кротость светлоликих Мадонн с картин эпохи Возрождения, простая и земная чувственность, солнечная мудрость в уголках глаз, тепло мягких рук, ореол света на волосах – всё это была она, Надин. По-матерински нежная Царевна-Лебедь и колдунья Цирцея в одном лице.
«Вот».
Надин протянула Художнице матерчатый свёрточек. Судя по очертаниям, внутри находилось что-то вроде палочки или карандаша. Художница развязала тряпицу, и её взгляду открылась старенькая кисть из обычного беличьего меха, с деревянной ручкой, впитавшей разноцветные пятна краски.
«Не спрашивай меня, я ничего не знаю, просто исполняю просьбу твоей прабабушки. Ты сама поймёшь, что с ней делать и как это тебе поможет, – сказала Надин. И, окинув взглядом пространство вокруг себя, добавила: – Ох и грязищу ты тут развела… Прямо не девушка, а старый холостяк! Приберусь-ка я у тебя, пожалуй».
Она согнала Художницу с табуретки, а сама принялась мыть пол. Прислонившись к дверному косяку, Художница озадаченно щекотала себе кистью подбородок, не в силах оторвать взгляд от Надин, а точнее, от верхней точки её согнутого над половой тряпкой тела. Каким образом её голос мог раздаваться в голове? Остальных звуков Художница по-прежнему не слышала, но речь Надин облачком золотой пыльцы оседала на извилинах, излечивая воспалённые участки и окутывая душу покоем.
Разогнувшись и бросив тряпку, Надин утёрла лоб – утомлённая Афродита, которая забавы ради решила попробовать себя в роли поломойки.
«А ну-ка, пойдём, поможешь мне дорожки выбить».
В заросшем сорняками, заброшенном саду они выбивали домотканые половики, взявшись за противоположные концы и с силой встряхивая. Надин забавно жмурилась от пыли, отворачивая лицо, а Художница чихала и отплёвывалась.
«Даже не посадила ничего, – с мягкой укоризной промолвила Надин, пройдясь по тропинкам между пустыми грядками. – Как весной Петрович вскопал, так и осталось всё… Бабуля-то не успела посадить, померла, а ты, наверно, и не умеешь за огородом ухаживать. Городская, понятное дело».
Протянув руки к вишнёвым веткам, поникшим под тяжестью наливающихся ягод, она склонила ухо, будто прислушиваясь к шёпоту листвы.
«Что? Забросила сад правнучка, да? – сочувственно качая головой, промолвила она. – Скучаете по бабуле… Эх, что поделать, не стало вашей хозяюшки. Ну, а правнучку мы всему научим, это не беда!»
Сославшись на дела, но пообещав завтра вернуться, Надин выскользнула за калитку и растворилась в сгущающемся знойном мареве дня.
Вернувшись в дом, Художница почувствовала, что он наполнился благодатной прохладой, будто невидимый кондиционер включили. В воздухе висел шлейф строгого, старомодного аромата чистоты или какого-то душистого мыла, который остался и на её ладонях, когда она провела ими по необычно коротко выстриженному затылку. Это был запах Надин.
