Дмитрий Дейч - Прелюдии и фантазии
Никто не видит. Прохожие рефлекторно скользят взглядом, реагируя на стремительно движущийся объект, но мгновение спустя обо всём забывают, не улавливая смысла происходящего, не успев понять, что Непроницаемость — всего лишь первый этап представления.
Что это — не навсегда.
Исчезновение
В армянском квартале Иерусалима отец показывал ему старые придорожные камни, покрытые тончайшей резьбой — настолько тонкой, что с пяти шагов такой камень можно принять за обработанный временем, а не человеком. И лишь приблизившись на определённое расстояние, вдруг, застигнутый врасплох, осознаёшь степень заблуждения.
Происходит мгновенное наведение резкости, аккомодация. Взгляд теряется среди возникшего внезапно — как судорога — (и как бы ниоткуда) сплетения образов.
Подобное наслаждение Габи испытал, впервые заглянув в микроскоп на уроке ботаники.
Это был лист какого-то вечнозелёного растения. Он смотрел долго, очень долго, одноклассники начали терять терпение, но Ривка сказала: «пусть смотрит», и он смотрел.
Это как заблудиться в лабиринте, но никто не знает, что на самом деле ты не заблудился, а спрятался.
Совершенно, безвозвратно — исчез.
Благоутробие
Однажды в одном из этих дурацких фильмов про вампиров он увидел себя самого, или кого-то очень похожего. Это же я! — закричал он. Все были в изрядном подпитии, и когда Ран потребовал, чтобы вернули тот кадр, где он прокусывает горло перепуганной девушке, жертве, его высмеяли. Это не ты, — сказали ему, — тебе показалось. Это кто-то другой.
— Массовка, — пояснил Роберт, — арпад, который тебе приглянулся — паренёк из толпы, каких пруд пруди, один из этих миляг-симпатяг, которые живут в Голливуде и перебиваются случайными заработками. Сегодня вампир, завтра — ангел. С утра занимает очередь и день за днём просиживает штаны в зале ожидания. Иногда входит менеджер по кастингу, и все они принимаются лыбиться — как по команде. Товар — лицом, так сказать… Довольно жуткое зрелище. Я знаю, я был там, в том зале. Хотел сорвать голливудский куш, но заработал несварение желудка.
Ран просил, чтобы отмотали назад, ему хотелось ещё раз увидеть вампира, как две капли воды похожего на него самого. Но он опаздывал на дежурство. Никто не поддержал его тогда — всем было интересно, кого съедят следующим. А назавтра, когда он попытался выяснить подробности, никто уже не помнил, о чём речь: после его ухода смотрели «Рассвет мертвецов», потом что-то про вуду, потом «Non ho sonno», потом «Техасскую резню бензопилой», потом «Ад каннибалов», потом ещё какую-то муру, где всех закапывают живьём, в общем, не парься, дружище, то был настолько паршивый вампирский трэш, что начисто выветрился из головы: ни одного стоящего кадра. Ноль.
С тех пор, возвращаясь с работы, он частенько останавливается перед зеркалом в ванной, пытаясь найти нужный поворот головы. Длинные полые клыки, — говорит он, глядя в зеркало, — чтобы вонзить их в твоё горло, детка, нужно слегка повернуть голову — как по вертикальной, так и по горизонтальной оси. Иначе не угрызёшь…
Он вертится перед зеркалом, разевая рот, пытаясь повернуться так, чтобы глаза отразили белый мертвенный свет галогенной лампы. Я вампир, — шепчет он, — засыпаю, когда вы бодрствуете, и просыпаюсь — когда вы отправляетесь на покой. Я — ночной сторож, чудовище из ваших снов. Бойтесь меня. Наступит вечер, и я приду охранять японский музей и пить вашу тёплую жидовскую кровь.
Благоутробие Хоу! Хоу! Хоу! — вот как смеялся Дракула у Френсиса Форда Копполы (соседи уже на работе, можно себе позволить!). Ран отправляется на боковую. Довольно скоро он засыпает, и во сне ему является загадочное ивритское слово «благоутробие», написанное каллиграфическим почерком над кроватью, прямо поверх штукатурки, на стене его комнаты.
Яэль и Рахель. Лирика
...не только слышать каждую пролетающую мимо муху, но и представить себе, как устроены её лапки, как она приземляется, цепляясь липкой лапкой за гладкую полированную поверхность, как потирает крылышки (с каким звуком), как передвигается по столу (мелкими перебежками), что можно услышать при этом, прижав ухо к его поверхности, что почувствуешь, прижав палец к её спинке. И всё это — пока летит муха, пролетает мимо без всякой задней мысли, случайная муха, это знание раскручивается в тебе, как пружина, но стоит мухе раствориться в пространстве, и ты обо всём забудешь.
Смотри, вот она. Мы вызвали её, упомянув. Мы подумали о ней, произнесли слово «муха», назвали её, и вот — легка на помине — она тут как тут.
А между тем, мухам ещё не пора. Мухи спят. Дорогая, знаешь ли ты, что твои товарки (смешное слово — «товарки»…) до сих пор спят — все до единой? И видят сны?.. не вертись, ты способна мёртвого лишить терпения. это был всего лишь стержень авторучки, пластиковый стерженёк. и не «воткнула», а нежно. нежно провела по коже. Спины. Неподалёку от шеи. Приступила в области правой лопатки, очень медленно, очень-очень медленно, едва касаясь кожи, про-ве-ла. вот так. не крутись, я ещё не закончила. ну почему, почему, почему ты.
…кремы и одеколоны, будто мы не знаем, чего стоит блеск ваших флаконов, золото ваших этикеток, внутри — вода, девяносто девять и девять десятых процента воды. Моча — тоже вода, как ни крути. По большому счёту. Вообще, что за слово — «моча»? Разве это — «моча»? Смотри, это — «моча»? У лошади моча. У коровы моча. А тут?..
Смотри, разве не похоже на жидкую драгоценность?
Драгоценную жидкость? Вязкий янтарь? Смотри, смотри. «Шэтэн» — на иврите — что-то тёмное (шатен?), что-то плотное. Ткань. Что-то ворсистое. А тут… разве не красота? Представь себе большую хрустальную коньячную рюмку, и. н у что тут смешного?.. что смешного?.. давненько не было такой отвратительной погоды. Пасмурно. Зябко. Давай останемся дома. Будем бездельничать и безобразничать. Бражничать будем. Любезничать. Работать не будем. Труд Яэль и Рахель. Лирика превратил замечательную, полную сил и энергии обезьяну в homo sapiens. Вялый, ни на что ни способный отросток бытия…
…у нас с тобой уйма времени. У нас чёртова прорва времени, давай, что ли, закатаем рукава, возьмём судьбу за глотку, и…
Низкое атмосферное давление
В дни перемены погоды его череп напоминает неисправную лампу накаливания, где-то далеко внутри загорается зуммер желтого электрического свечения (Йоав видит этот свет — он отражается в зрачках собеседника), затем мгновенное помутнение, оторопь, и — простите, что вы сказали? — медленный восход сознания к точке минимальной членораздельности.
Как если бы он был тем, кто решил прокатиться на колесе обозрения и вдруг обнаружил, что колесо стоит в воде по самую маковку, вот оно приходит в движение, кабинки по очереди показываются над водой — одна, и за ней — другая…
Как если бы он оказался в каждой из этих кабинок и в каждое новое мгновение становился тем, кто на краткий миг выныривает на поверхность и тут же исчезает, стремительно погружаясь всё глубже и глубже — до полного беспамятства и исчезновения.
Милосердие
Небо — переполненное вымя. Кружева и оборки. Плацента.
Мальстрём: в небесах мелькают обломки крушений — битая посуда. Зимние тени сгущаются, проливаются на асфальт. Липнут к асфальту.
Над городом повисает тяжёлая туча, не проливается дождём, но продолжает маячить у всех на виду, словно дурное предзнаменование. Ветер носит мусор и пыль, посреди улицы образуются пыльные смерчики и карликовые мусорные тайфуны.
Собаки, выгуливающие хозяев, воротят морды и жмурят глаза.
Лавочники покидают свои дома, чтобы продать молоко, масло и хлеб, но, увидав, что творится в природе, возвращаются.
Хлопают ставни. Быстро темнеет — будто кто-то вышел из комнаты и погасил за собою свет.
И только когда измотанные напрасным ожиданием существа, растенья и каменья забывают о том, что находятся под климатическим гнётом, успев попривыкнуть, притерпеться, на асфальт падают первые осторожные капли.
Nevermore
В ливень море напоминает взбитый яичный белок: вода небесная и морская называются одинаково («вода» и «вода»), но при соприкосновении вступают в бурную химическую реакцию, макушка волны вскипает и тает на лету, волна гаснет, не успев докатиться до берега.
Интересно было бы поглядеть на ливень глазами рыб и прочих морских тварей — из глубины. Как Садко.
В радиусе километра квадратного, на всём тель-авивском пляже два живых существа способны оценить эту мысль: Габи и ворон — изрядно подмокший, с брезгливым любопытством выглядывающий из-под полузатопленного гнилого топчана.
