Стэн Барстоу - Любовь... любовь?
И тут я внезапно ощущаю легкий приступ тошноты. Верно, действует пирог со свининой, выхлопные газы и коньяк, выпитый после многих кружек пива. Устремляюсь к стулу и чуть не падаю, зацепившись за треклятый ковер.
— По-видимому, некоторую часть этих денег он употребил сегодня на выпивку?
— Да, я немного хлебнул. Не отрицаю.
— Немного? Ручаюсь, что не меньше дюжины пива.
— Ладно, я выпил дюжину. И с превеликим удовольствием. Может быть, это запрещено законом?
— Самое элементарное чувство порядочности должно было подсказать вам, что нельзя являться в таком состоянии домой, к жене.
— Так! Теперь, значит, у меня уже нет элементарного чувства порядочности, вот как? У меня его хватило, чтобы жениться на вашей Ингрид, когда она забеременела. Да-да, знаю, я виноват, но, между прочим, в этом деле, знаете ли, должны как-никак участвовать двое. И уж будьте уверены, она получила то, чего добивалась, когда я женился на ней. С ребенком или без ребенка, она выскочила бы за меня замуж в любую секунду.
— Она бы прислушалась к мнению других, если бы не была уже обесчещена.
— Вот это здорово! Вы, может, думаете, что я ее присуждал? Не беспокойтесь, не подвернись я, подвернулся бы кто-нибудь другой.
Сам знаю, что это не совсем так, но сейчас мне не до тонкостей. Моя задача — вывести мамашу Росуэлл из себя, и, кажется, я уже близок к цели.
Ее трясет от злости.
— Как вы осмеливаетесь делать такие грязные намеки по адресу моей дочери? Вы, жалкое ничтожество, являетесь в непотребном, виде в мой дом, словно в свой собственный, и пачкаете доброе имя девушки своим гнусным языком!..
Ну, теперь уж ее понесло, и похоже, она не скоро остановится, но неожиданно я сам заставляю ее умолкнуть: меня начинает мутить все сильнее, тошнота подкатывает к горлу, я внезапно наклоняюсь вперед, и меня рвет у нее на глазах прямо на ее распрекрасный кремовый ковер. Все происходит невероятно быстро и легко — никаких позывов, никаких судорог в желудке. Я вроде как бы икаю, и весь мой чай и пирог со свининой уже на ковре у моих ног в виде склизкой розоватой лепешки величиной с блюдце, нежной и пенистой, но с твердыми кусочками непереваренной пищи.
Мы оба, словно в столбняке, стоим над этой блевотиной и смотрим друг на друга. Рот мамаши Росуэлл широко разинут, и кажется, что вот теперь она даст мне жару, но, как видно, слова не идут у нее с языка. И тут то ли от пива, то ли бес знает от чего еще, но я вдруг прыскаю со смеха, а она, кажется, вот-вот упадет и, закатив глаза, с пеной на губах забьется на полу в припадке.
Я стою и думаю о том, какая она, в самом деле мерзкая старая свинья и как я ее ненавижу, и в эту минуту ее голосовые связки приходят в действие.
— Скотина! Грязная скотина!
Терпеть от нее такое — черта с два, и в другое время я бы нипочем не стерпел, но сейчас комизм положения заслоняет для меня остальное, и все, решительно все кажется мне нестерпимо смешным. Я чувствую новый приступ смеха и стараюсь его подавить, глотая слюну. Но ничего не помогает. Еще немного, и я, верно, лопну. И я валюсь на стул и хохочу. Я рычу от хохота. Мне кажется, я еще никогда в жизни так не смеялся, и только теперь мне открылось, до чего это приятно, до чего же это великолепно — дать себе волю и смеяться, смеяться, пока ты совсем не обессилеешь и у тебя не заболят от смеха кишки.
Я слышу, как мамаша Росуэлл взвизгивает, а затем дверь захлопывается за ней с таким треском, что дрожат стены и фарфоровая статуэтка падает с пианино на пол.
И теперь мне уже не так смешно, и через, некоторое время я с трудом, приподнимаюсь, закуриваю сигарету и усаживаюсь поудобнее, вытянув ноги так, чтобы не попасть в эту пакость на ковре. Я думаю о том, что следовало бы все это убрать, потому что одно дело — облевать ковер мамаши Росуэлл и совсем другое — заставлять ее за тобой убирать. Встаю, иду в кухню, достаю совок для угля и довольно сносно управляюсь с его помощью.
Мало-помалу начинаю ощущать, что мне не сидится на месте и настроение у меня весьма воинственное. Отчасти, верно, из-за пива, а отчасти потому, что как-никак меня держали на голодном пайке три-четыре месяца. Интересно, спит ли Ингрид, думаю, и не начнет ли она снова кобениться, если я сейчас поднимусь, лягу в постель и попробую ее обнять.
Встаю, швыряю сигарету в камин и тушу свет в кухне и в гостиной, бросив прощальный взгляд на ковер. Конечно, мамаше Росуэлл это не понравится, но ничего не попишешь. Мысль о завтрашнем дне как-то не беспокоит меня, я понимаю, что быть по-старому уже не может, но мне не хочется об этом думать. Единственное, чего мне сейчас хочется, — это забраться в теплую постель рядом с Ингрид и получить от нее ласку. Это как-то вдруг находит на меня, словно открытие какое.
Поднимаюсь наверх в спальню и начинаю раздеваться в полутьме — хватает и того света, который льется в дверную фрамугу с лестницы; поглядеть на постель мне даже в голову не приходит, пока я не остаюсь в одном нижнем белье. И тут я вижу, что одеяла сбиты, подушка смята, а Ингрид нет. Теперь вспоминаю, что, когда сидел в гостиной, до меня доносились сверху какие-то приглушенные голоса, но я не обратил на них внимания. Выхожу из спальни и стучу в дверь к мамаше Росуэлл.
— Ингрид!
Ответа нет.
Стучу громче.
— Ингрид!
Слышу голос мамаши Росуэлл:
— Уходите.
— Мне нужна Ингрид.
— Я не позволю моей дочери спать с таким пьяным подонком, — говорит эта старая сука.
— Вы не позволите что? — Это уж слишком. Я стучу в дверь кулаком. — Мне нужна моя жена. Пошлите ее ко мне, слышите, вы? Пошлите ее сейчас же!
За дверью перешептываются, затем раздается голос Ингрид:
— Ступай спать, Вик.
— А ты иди туда, где тебе положено быть.
— Я сегодня переночую здесь.
— Я войду и вытащу тебя из постели, если ты сама не придешь.
— Ты не можешь войти, дверь заперта.
— Заперта? — Дергаю за ручку. — Что, черт побери, ты из себя разыгрываешь? Ты слышишь меня? Я спрашиваю, какого черта ты это разыгрываешь?
Я колочу в дверь. Теперь уж я разошелся всерьез.
— Ты разбудишь соседей, Вик.
— Плевал я на соседей! Пусть не лезут не в свое дело. Ну, иди сюда, слышишь, выходи!
— Я вам в последний раз говорю: Ингрид не выйдет из этой комнаты сегодня! — Это мамаша Росуэлл.
— Ну, смотрите, вы, старая корова! — ору я. — Вы своего добьетесь! Раз так, я знаю, что мне делать!
Бросаюсь обратно в нашу спальню и захлопываю дверь. Собрать пожитки и немедленно смыться отсюда!.. Но мне некуда сейчас идти. Раздеваюсь, надеваю пижаму; меня так трясет от злости, что я никак не могу застегнуть пуговиц.
Ложусь в постель и лежу в темноте, весь потный. Но мало-помалу начинаю остывать, в голове у меня проясняется, и я перебираю в уме все, что произошло. Так вот чем это кончилось! — думаю я. Крики, ругань среди ночи, словно в каких-нибудь трущобах! Вот чем кончаются мечты о счастье... А разве я мечтал о чем-нибудь несбыточном? Просто о девушке, которую я мог бы полюбить и которая полюбила бы меня так, чтобы мы могли заниматься не только любовью, но быть хорошими товарищами. Разве уж это так много? Конечно, я понимаю, что сам во всем виноват. Я не должен был встречаться с Ингрид после того, как понял, что настоящего у нас с ней нет. Но ведь, ей-богу, тысячи людей это делают, и все им сходит с рук, а мы вот должны были попасться с первого раза. Ну, а теперь? Что будет завтра? Я смотаюсь отсюда один, без нее. Оставаться здесь мне больше нельзя — это ясно. И не останусь, это тоже решено. Хватит с меня, сыт, как говорится, по горло.
Я засыпаю, думая о том, что не останусь здесь ни за какие коврижки, и мне снится странный-престранный сон. Я иду по улице, захожу в пивную и вижу, что это та пивная, в которой я встретился вечером с Перси. Только теперь там внутри огромный зал, такой огромный, что даже не видно стен — все окутано каким-то клубящимся туманом. Я стою там в ожидании чего-то, что сейчас должно произойти, и вдруг слышу ужасный визг, который постепенно переходит в стон и замирает. Я цепенею от страха, и тут из тумана появляется блондинка — та самая, из пивной. Она совершенно нагая и идет по воздуху на фут от земли, протягивая ко мне руки, а ногти у нее неимоверной длины и покрыты кроваво-красным лаком. И она смотрит на меня так, что я в ужасе бросаюсь бежать. У нее взгляд убийцы, и лицо как-то жутко дергается и кривится, и я вижу, что это не лак у неё на ногтях, а кровь, и она капает, капает... И я бегу, бегу изо всех сил, и все же совсем не двигаюсь с места, потому что на ногах у меня тяжеленные башмаки, а эта психопатка все ближе и ближе, и острые когти ее уже готовы вцепиться в меня, и тут я просыпаюсь.
Голова у меня свесилась с кровати вниз, а простыня и перина валяются на полу. Я весь в холодном поту, и сердце стучит, как паровой молот. Половина пятого утра. Оправляю постель, ложусь, закуриваю и вскоре засыпаю снова— не помню даже, как потушил сигарету. Вторично просыпаюсь уже в половине седьмого, и решение мое принято. Я одеваюсь, а десятки крошечных гномиков стучат своими молоточками у меня в голове. Боясь разбудить тех двух, что спят в соседней комнате, решаю не умываться и не бриться. Запихиваю свои пожитки в чемодан — беру все, что удается туда впихнуть, — отворяю окно и бросаю чемодан в сад. Внизу в кухне нахожу бутылку молока и выпиваю ее залпом. Отыскиваю свой плащ в гостиной, где я его бросил накануне, надеваю и отпираю дверь на черный ход. Выхожу на крыльцо, захлопываю за собой дверь, слышу, как щелкает английский замок, и думаю: «Ну вот, с этим покончено!» Теперь уже возврата нет, я не могу вернуться обратно, если бы даже захотел. В садике поднимаю с земли свой чемодан, стараясь припомнить, зачем это мне понадобилось выбрасывать его из окна, когда можно было просто-напросто спуститься вниз с чемоданом в руке, иду по дорожке к воротам и выхожу на шоссе.
