Ричард Олдингтон - Смерть героя
Да, но к чему такая чувствительность? К чему поднимать шум из-за нескольких миллионов убитых и искалеченных? Каждую неделю умирают тысячи людей, не проходит дня, чтобы в Лондоне кого-нибудь не задавили на улице. Неужели этот довод вас не убеждает? Да, но ведь этих людей не убивают умышленно. А ваши тысячи, которые умирают каждую неделю, – это старики и больные; на войне же гибнут молодые, крепкие, здоровые – цвет и сила народа. И при этом одни только мужчины. Немудрено, что между мужчинами и женщинами возникает взаимное озлобление и все шире распространяется однополая любовь. Громовое «ура» – мы побеждаем. Да, но вернемся к вопросу об убийстве: людей все время убивают, поглядите на Чикаго. Поглядите на Чикаго! Мы всегда ужасно довольны собой и свысока посматриваем на безнравственный город Чикаго. Но когда там завязывается перестрелка между двумя бандитскими шайками, разве вы это одобряете? Вы ведь не вешаете победителям на грудь медали за храбрость, не благословляете их продолжать в том же духе, не заключаете их в объятия, когда они возвращаются после драки, и не устраиваете парады под оркестр, и не твердите гангстерам и убийцам, что они молодцы и отличные парни? Вы ведь пока не возвели бандита и убийцу в идеал человечества? Знаю я все, что можно сказать о воинской славе и о верности долгу, я и сам солдат, милая дамочка. Благодарю покорно за ваши заботы. Если насилие и убийство – естественные занятия человека, так бросьте заговаривать нам зубы. Насилие и убийство неминуемо порождают новые насилия и убийства. Разве не этому учат нас великие греческие трагедии? Кровь за кровь. Прекрасно, теперь мы знаем, что к чему. Убивать ли в одиночку или скопом, в интересах одного человека, разбойничьей шайки или государства, – какая разница? Убийство есть убийство. Поощряя его, вы насилуете человеческую природу. А миллион убийц, которых подстрекают, восхваляют, которыми восхищаются, навлечет на вас разгневанные легионы грозных Эвменид. И те, кто уцелеет, будут горько расплачиваться до самой смерти за свою вину. Все это неважно? Вы намерены гнуть свое? Надо плодить еще детей, они скоро восполнят потери? Что ж, получите еще одну славную, веселую войну, и чем скорей, тем лучше…
О Авессалом, сын мой Авессалом! Благодарение Богу, у меня нет сына. О Авессалом мой, Авессалом, сын мой!
Уинтерборн уснул в неловкой позе, клюя носом. Проснулся, как от толчка, когда поезд замедлил ход – у Лондонского моста, а не у Ватерлоо. Где это я? Вокзал… А, да, наш отряд отправляют во Францию…
Отряд выгрузили на платформе Лондонского моста и построили в две шеренги; солдаты зевали, потягивались, поправляли снаряжение. Сопровождавший их офицер, тихий кареглазый молодой человек, после ранения служивший во внутренних войсках, объяснил, что придется ждать часа три. Может быть, они хотят пойти в солдатскую лавку и купить чего-нибудь поесть?
– Так точно, сэр!
Зашагали по грязным безлюдным улицам. Было уже около полуночи. Кто-то затянул неизбежную походную песню. Офицер обернулся:
– Свистите, но не пойте. Люди спят.
Они стали насвистывать.
Где-то наши парни, где они теперь,
Наши дружки-земляки?
Переходили по мосту через Темзу, и перед Уинтерборном вновь возник знакомый город. За то время, что его не было в Лондоне, уличные фонари стали гореть слабее, и когда-то ярко освещенная столица словно пугливо сжалась в темноте. Купол Св. Павла можно было различить только очень привычным глазом, зная точно, в какой стороне его искать. Рядом с Уинтерборном шагал крестьянин из Вустершира, он никогда прежде не бывал в Лондоне, и ему непременно хотелось увидать знаменитый собор. Уинтерборн тщетно показывал ему в темноту, тот ничего не мог разглядеть. Так и не довелось вустерширскому пахарю увидеть собор Св. Павла, два месяца спустя он был убит.
Странно идти по этому незнакомому Лондону: все как будто по-прежнему, и, однако, все изменилось. Тусклые, едва мерцающие фонари, тщательно завешенные окна, улицы какие-то запущенные, движения на них мало, во всем подавленность и уныние… Уинтерборну стало не по себе. Казалось, огромный город обречен, вершина могущества и славы уже пройдена – и теперь он возвращается к далекому, глухому прошлому и медленно тонет среди холмов и болот, на которых некогда поднялся. Как будто на несколько веков приблизилось то время, когда какой-нибудь уроженец Новой Зеландии, сидя на обломках Лондонского моста, будет зарисовывать в дорожном альбоме окружающие руины.
Где-то наши парни, где они теперь,
Наши дружки-земляки?
Может, гуляют на Лестер-сквер,
Может, у Темзы-реки?
Там их нет, не ищи, не пробуй,
Покатили они в Европу…
Солдаты опять и опять с назойливым упорством насвистывали мотив этой песенки, и под свист Уинтерборну невольно вспоминались ее немудреные слова. Странно вдруг оказаться так близко от Фанни и Элизабет. Что-то они сейчас делают…
Там их нет, не ищи, не пробуй!
С дороги он телеграфировал Элизабет, но телеграмма, наверно, не дошла.
Они набились в лавку и принялись за сандвичи, за яичницу с ветчиной и имбирную шипучку. Для пива было слишком поздно. Наши воины – образец воздержанности – не станут пить пиво среди ночи.
Около двух часов они вернулись на вокзал. К изумлению и радости Уинтерборна, его ждали там Элизабет и Фанни. Его телеграмма, несмотря на неурочный час, все-таки дошла. Элизабет вызвала по телефону Фанни, они вместе поехали на вокзал Ватерлоо и убедились, что состава с Апширским отрядом здесь нет. Фанни пустила в ход все свое обаяние, от неравнодушного к женским чарам коменданта узнала, где надо искать апширцев, – и вот они здесь. Все это выложила Элизабет, явно волнуясь, торопливо и отрывисто. А Фанни только стиснула левую руку Уинтерборна, и уже не выпускала ее, и не говорила ни слова. До отхода поезда оставалось минут десять. Офицер, сопровождавший их отряд, заметил, что Уинтерборн разговаривает с двумя женщинами, очевидно «из общества», – и подошел:
– Можете сесть в любой вагон, Уинтерборн, только не упустите поезд.
– Слушаю, сэр, очень вам благодарен. – Джордж молодцевато вытянулся и откозырял.
Элизабет хихикнула:
– Ты каждый раз должен это проделывать?
– Таков порядок. В армии этому придают большое значение.
– Какая нелепость!
– Но почему же нелепость? – возразила Фанни; она почувствовала, что Джорджа задело презрение, прозвучавшее в голосе Элизабет. – Это просто условность.
Поезд был битком набит новобранцами; солдаты из разных отрядов уже разошлись по вагонам. На платформе остались только два или три офицера, комендант да Уинтерборн с двумя женщинами. Как часто бывает на вокзале в минуты расставанья, все трое казались смущенными и не знали, о чем говорить. Уинтерборн чувствовал себя глупым и неловким, слова не шли с языка. Он прощается с ними, быть может, навсегда, кроме них, он никогда никого по-настоящему не любил, – и вот ему нечего им сказать. Он так глуп и неловок, скован какой-то тупой отчужденностью… На Элизабет и Фанни новые шляпы, которых он раньше не видел, и юбки гораздо короче прежнего… Хоть бы уж поезд тронулся! Конца нет этому ожиданию. О чем говорит Элизабет? Он прервал ее:
– Это что же, новая мода?
– Какая?
– Короткие юбки.
– Ну конечно, да и не такая уж новая. Ты что, в первый раз заметил?
– Ну, там, где я был, деревня, глушь. Прилично одетой женщины я не видел с тех пор, как был в отпуске.
Бестактность! Те несколько дней он провел с Фанни. Милая Фанни! Она – молодчина. Решила тогда, что будет ужасно забавно провести субботу и воскресенье с самым обыкновенным томми. Штабные офицеры ей уже надоели до смерти. Одно было плохо: в сколько-нибудь приличные гостиницы и рестораны рядовым доступа нет. Но Фанни была настроена вполне демократично. Элизабет – та вообще равнодушна к подобным вещам. Поглощенная своими чувствами и переживаниями, она ничего такого не замечала.
Несколько долгих, тягостных секунд они молчали. Потом все разом начали что-то говорить и оборвали на полуслове:
– Прости, я тебя перебил.
– Что ты хотел сказать?
– Да пустяки, уже не помню.
И опять замолчали.
Уинтерборн чувствовал, что немного робеет в присутствии этих нарядных дам. Непостижимо, как это они очутились здесь в два часа ночи и разговаривают с простым томми? Он неуклюже прятал руки – в них въелась грязь. Черт бы побрал этот поезд! Да тронется ли он когда-нибудь! Джорджу было жарко и неудобно в шинели, и он начал ее расстегивать. Паровоз свистнул.
– Все по вагонам! – закричал комендант.
Уинтерборн торопливо поцеловал Фанни, потом Элизабет.
– До свиданья, до свиданья! Не забывай писать. Мы будем посылать тебе посылки.
