Кэт Мартин - Цыганский барон
Она думала о нем весь день, тревожилась, злилась, представляла, чем он будет заниматься там, в Лондоне. Мысль о том, что он может проводить время с другой женщиной, была невыносимой. Нужно удержать его. Во что бы то ни стало.
Кэтрин услышала его смех, такой заразительный, густой и приятный… Когда она в последний раз слышала его смех? Наверное, в таборе. Доминик стоял возле конюшен и разговаривал с кем-то из слуг. Он всегда был на короткой ноге с прислугой, и его любили. Ну почему он не мог так же легко общаться и с ней?
Кэтрин стояла в тени, прислонившись спиной к стене, слушая их разговор. Если она покажется, слуги разойдутся, но и Доминик тоже уйдет. Если только…
Трюк был староват, по ничего другого ей в голову не пришло. Кэтрин огляделась, нет ли кого рядом, подняла пучок пыльной соломы, землю и присыпала свою одежду. Еще немного грязи потребовалось, чтобы поосновательнее испачкать лиф. Она оторвала кусок ткани от подола платья, вытащила из прически несколько шпилек.
– Доминик! – позвала Кэтрин, будто только сейчас пустилась на поиски, затем вскрикнула, изображая испуг и боль, как при неожиданном падении.
Доминик, а вместе с ним несколько конюхов побежали на зов.
– Что такое? Что случилось? – спросил, склонившись над ней, Грэвенвольд. – Кто-нибудь, принесите фонарь.
– Ничего страшного, – слабым голосом проговорила Кэтрин. – Я просто оступилась. Глупо, правда?
Кто-то из парней принес фонарь, Кэтрин попыталась встать, но, сморщившись, поджала ногу, едва не потеряв равновесие. Доминик подхватил ее на руки и отнес на низкую деревянную скамью.
– Нога, – простонала Кэтрин, прижимаясь к Доминику. Господи, как же хорошо было вот так, рядом с ним. – Наверное, вывихнула ее.
– Идите, ребята, – приказал Доминик слугам. – Я сам справлюсь.
Конюхи разошлись. Доминик приподнял подол ее платья.
– Какая?
– Правая.
Доминик осторожно прощупал место ушиба. Кэтрин тихонько ойкнула.
– Кажется, ничего серьезного, – сказал Доминик. – Я отнесу тебя в дом.
– Я думаю, что-то хрустнуло повыше, – смущенно произнесла Кэтрин.
– Выше? – переспросил Доминик, снова поднимая платье. – Колено?
– Еще чуть выше.
Рука его скользнула вдоль ноги.
– Давай лучше поднимемся в дом, – предложил он. – Там я смогу спокойно посмотреть, что случилось.
Кэтрин кивнула. У нее пересохло в горле от одной мысли о том, что Доминик снимет с нее чулки, что его руки коснутся ее тела. Когда он поднял ее, Кэтрин уткнулась лицом ему в грудь и крепко обняла за шею.
– Что ты там делала в темноте? – спросил он, поднимаясь по широким каменным ступеням в спальню. – И вообще какого черта вы так долго гуляли? И где Янош?
– Янош уже дома. Прогулка была чудесная.
– И что?
– Не понимаю…
– Если лошади уже были в конюшне, что ты там делала в темноте? – Доминик остановился, пристально глядя на Кэтрин.
– Подслушивала, если хочешь знать. Я уже сто лет не слышала, как ты смеешься. Не знаю… Наверное, я соскучилась…
Доминик крепче прижал Кэтрин. Она чувствовала его взгляд. Несмело она взглянула на него, всем сердцем надеясь, что он поцелует ее. Но нет. Доминик пошел дальше, ногой распахнул дверь и внес ее в спальню.
Доминик бережно опустил Кэтрин на кровать, и она неохотно разжала руки.
– Позову-ка я Гэбби, – хрипло сказал он. – Пусть поможет тебе переодеться. У тебя платье грязное.
– Я сама смогу его снять, если ты мне поможешь. – Доминик замер в нерешительности, но, видя, что Кэтрин не удается справиться со множеством пуговиц на спине, стал ей помогать. С мастерством опытной горничной, которое отметила Кэтрин, он помог ей избавиться от костюма, не забывая о ее «больной» ноге.
– Может быть, лучше пригласить доктора, – неуверенно предложил Доминик, не в силах отвести взгляда от ее обтянутой белым шелком ножки и нежной полоски белой кожи над ним, проглядывающей сквозь тонкий батист сорочки.
– Я… Мне бы хотелось, чтобы ты посмотрел сам. Я хочу сказать, что ты меня уже видел и я тебя не стесняюсь. Вероятно, ничего серьезного нет, и врач не понадобится.
– Хорошо, – не слишком охотно согласился Грэвенвольд. Набрав в грудь побольше воздуху, он отстегнул и скатал чулок. Рука его скользнула под сорочку, медленно поползла вверх, бережно прощупывая ногу. Кэтрин почувствовала, как стала горячей его ладонь, как задрожали пальцы, и застонала.
– Я сделал тебе больно? – спросил он, отдернув руку.
– Нет! То есть – да, немного.
– Должно, быть, ты, когда падала, потянула связку.
– Должно быть.
Доминик стиснул зубы. Приподняв рубашку, он несколько секунд смотрел на ее обнаженную ногу, прежде чем продолжить осмотр.
– Господи, – прошептала Кэтрин, не в силах сдержаться.
Доминик, казалось, ничего не заметил. Он поднял рубашку повыше, до того места, где смыкались бедра. Рука его, скользнув по бедру и выше, замерла на ягодице. Он нежно сжал се, и Кэтрин вздрогнула. Доминик прирос взглядом к ее бедрам.
– Доминик, – нежно проговорила Кэтрин.
Ее голос словно вывел Доминика из оцепенения, и Кэтрин выругалась про себя. Быстрым и резким движением он одернул сорочку и посмотрел в лицо обманщице.
– Думаю, это скоро пройдет, – пробормотала Кэтрин, ругая на чем свет стоит предательский румянец.
– Да, – хрипло согласился он. – К утру все будет прекрасно.
– Прекрасно, – эхом откликнулась Кэтрин.
– Я лучше пойду, – сказал Доминик.
Как ей хотелось крикнуть «останься», но Кэтрин не смела.
– Иди.
Доминик вышел из комнаты.
Кэтрин уткнулась лицом в подушку. Вздох вырвался из ее груди. Доминик желал ее – бешено, страстно она не сомневалась. Но у нее был серьезный противник – время. До его отъезда в Лондон оставалась всего одна ночь. Завтра всему наступит конец.
Глава 21
Доминик гнал своего любимца, серого в яблоках жеребца по дороге. Ветер крепчал, гнул деревья, мрачные серые тучи заволокли горизонт.
Доминик скакал уже несколько часов, не останавливаясь, и конь его покрылся испариной, бока жеребца тяжко вздымались и опадали, но, когда возле ручья Доминик натянул поводья, конь заржал, раздувая ноздри: похоже, скачка приносила ему не меньшее удовольствие, чем хозяину.
По крайней мере, Доминик старался извлечь из этой прогулки как можно больше удовольствия. Нельзя сказать, что ему это удалось вполне. Как бы далеко от дома ни уезжал он, мысли о той, что осталась там, не шли из головы Доминика. Он думал о Кэтрин.
Ему казалось, что он начинает сходить с ума.
Хуже всего ему пришлось прошлой ночью. Услышав ее крик, Доминик почувствовал, будто что-то оборвалось у него внутри. Даже когда оказалось, что она всего лишь подвернула ногу, он не мог успокоиться. А что было бы, если бы с Кэтрин случилось что-нибудь серьезное?
И еще одно не давало ему покоя. Его Кэтрин, гордая, независимая, прячась в тени, слушала, как он смеется. Никогда не думал Доминик, что он ей настолько дорог. От этого сладко щемило сердце. Но ведь она бросила его первая, разве нет?
То, что она отдалась ему тогда, не означало ничего, кроме того, что она желала его. Что же тут особенного?
Многие женщины питали к нему те же чувства. Но ни одна из них не стояла в темноте, прислушиваясь к звукам его голоса.
Он пытался вспомнить, когда последний раз слышал ее смех. Вежливые улыбки не в счет. Доминик вынужден был признаться себе, что за время их супружества улыбка – единственное, что он мог припомнить. Но ведь было время, когда смех ее звенел как серебряный колокольчик, время, когда они смеялись вместе – в таборе. Он думал о том, с какой трогательной заботой относится Кэтрин к Яношу. Какая бы чудная вышла из нее мать. Она умела опекать ненавязчиво. Все у нее получалось как бы само собой. С тех пор, как она появилась в поместье, дом его стал гораздо больше похож на ДОМ. Казалось бы, мелочи: немного изменений здесь и там, убраны тяжелые портьеры, открыты несколько окон, а жить в нем отчего-то веселее, и воздух свежее, и солнца больше.
Даже прислуга стала другой. Приветливой, улыбчивой, словно им прибавили жалованье.
Раньше Доминик никогда не думал о Грэвенвольде как о своем доме. Дом этот был всего лишь символом всего того, чему он научился здесь с тех пор, как его забрали из табора. Но наука порою бывала горькой. Доминик понемногу приспособился к новой жизни, но не полюбил ее. Сейчас, когда сюда приехала Кэтрин, для Доминика это место стало дорогим, родным. И новая пытка. Кэтрин рядом, а он не может коснуться ее, села не хочет почувствовать себя клятвопреступником. Он никогда прежде не позволял себе мечтать о семье и о любви, и сейчас запрещал себе это.
Доминик спешился и повел Рея – своего жеребца – вдоль ручья. Ветер трепал серую гриву. Грэвенвольд приласкал коня, погладил по холке.
И снова Доминик мыслями вернулся к прошлой ночи, вспомнил, что произошло в комнате Кэтрин. Даже сейчас покоя ему не давало воспоминание о нежной коже, такой теплой, такой мягкой, такой шелковистой. Тогда он словно провалился куда-то на несколько мгновений. Только воспоминание о желчном смехе отца, о сдавленных рыданиях матери спасло его от непоправимого.
