Александр Янов - Россия и Европа- т.2
История России 8 XIX веке (далее «История»), M., 1938,^5, с. 208.
Bruce Lincoln. Op. cit, p. 202.
ит на этом всю свою концепцию внешней политики Николая. По его мнению, еще в сентябре 1829 года император «пришел к выводу, что коллапс Оттоманской империи противоречит интересам России». Более того, именно это решение Николая, уверен Линкольн, предопределило «генеральную линию русской политики на Ближнем Востоке до конца имперского периода русской истории».14
Он, правда, не упоминает, что непременным условием «турецкого» сценария было для Николая установление единоличного протектората России над Оттоманской империей. Того, что французский историкА. Дебидур назвал её «вассальной зависимостью от русской империи».15 Только такая зависимость надежно обеспечила бы, с точки зрения императора, как безопасность русского зернового экспорта через турецкие проливы, так и стратегическую неуязвимость России со стороны Черного моря, т.е. с той единственной стороны, с которой она вообще была для морских держав уязвима. Я не говорю уже о том, что протекторат над Турцией развязывал Николаю руки и для любых мер против революции в Европе, и для практически необъятной экспансии в Азии.
Ф.И. Тютчев так описал, если помнит читатель, эти соблазнительные перспективы в знаменитом стихотворении «Русская география»:
Семь внутренних морей и семь великих рек.
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная — » Вот царство русское...
Упоминание о «семи внутренних морях», которые по любому счету должны были включать, кроме Черного, еще и Средиземное с Балтийским, несомненно выдает личные пристрастия автора (Тютчев все-таки полжизни провел в Европе), но размах, согласитесь, и впрямь умопомрачительный.
Второй сценарий можно было бы назвать «австрийским». Предложен он был, по-видимому, канцлером Меттернихом при встрече с императором в Мюнхенгреце в сентябре 1833 года и практически совпал с высшей точкой успеха первого сценария, что, впрочем, не
Ibid., р. 203. «История», т.4, с, 343.
помешало Николаю принять на время к исполнению и его. «Австрийский» сценарий исходил из того, что раскол Священного Союза на конституционную и легитимистскую части — свершившийся факт. И поэтому «три северных Двора», Австрийский, Прусский и Русский, примирялись с капитуляцией Запада перед международной революцией и, вместо того чтобы пытаться его спасти, образуют непроницаемый щит для дальнейшего её движения на Восток. Вот как описывал эту разницу между двумя частями Европы граф де Фикельмонт, австрийский посол в Петербурге: «Союз трех Дворов выглядит как законный брак, приносящий порядок и счастье, тогда как союз морских держав [Англии и Франции] — как связь распущенных вольнодумцев, способный привести лишь к разложению и хаосу».16
Понятно, что привлекало в «австрийском» сценарии вице-канцлера Нессельроде: он минимизировал риск для России. С точки зрения Николая, однако, у этого проекта при всей его моральной возвышенности был один крупный политический недостаток: чисто оборонительный характер. Император стремился, как мы уже знаем, вовсе не спрятаться от революции, но победить её, и роль Агамемнона одной лишь Восточной Европы его, судя по всему, не удовлетворяла. Тем не менее Николай отнесся к «австрийскому» проекту очень серьезно и на протяжении полутора десятилетий культивировал оборонительный Союз трех Дворов — наряду с другими, наступательными сценариями.
Главным элементом третьего сценария, предложенного Тютчевым (назовем его поэтому «тютчевским»), была изоляция Франции, в которой поэт справедливо усматривал основной источник революционной смуты. Ради этого Тютчев готов был и на союз с Англией, и на массированную пропагандистскую кампанию в германских государствах (главным действующим лицом которой он видел себя). Но подробно поговорим мы о «тютчевском» сценарии в следующей главе. Здесь скажем лишь, что в 1840-х годах Николай действительно ему следовал, пытаясь изолировать Францию и установить союзные отношения с Англией.
Четвертый сценарий был предложен Погодиным. В противоположность «тютчевскому», усматривал он естественную союзницу Рос-
16 Quoted in B.Lincoln. Op. eft., p. 198.
сии именно во Франции (Погодин, вспомним, вовсе не боялся европейской революции в России). В Англии, напротив, видел он заклятого врага, который непременно воспротивится как расчленению Оттоманской империи (что Погодин в полном противоречии с «турецким» сценарием считал императивом), так и захвату Константинополя. «Православно-славянский» проект Погодина противоречил также и меттерниховскому, поскольку усматривал в Австрийской империи «живой труп», подлежащий столь же беспощадному расчленению, как и Турция (после Николая, когда взойдет звезда Данилевского, расчленение Восточной Европы станет стандартной геополитической формулой русской консервативной мысли).
На месте обеих отживших свой век империй следовало, согласно Погодину, учредить два десятка православных и славянских государств, посадив в них на королевство русских великих князей и окончательно превратив таким образом Российскую империю в «целый мир какой-то самодовольный, независимый, абсолютный».17
«Россия — поселение из во миллионов человек, — продолжал он, — которое ежегодно увеличивается миллионом и вскоре дойдет до ста. Где [еще] такая многочисленность? О Китае говорить нечего, ибо его жители составляют мертвый капитал истории и, следовательно, не идут к нашим соображениям». Зато предлагал Погодин представить себе, что будет, «если мы прибавим к этому количеству еще 30 миллионов своих братьев, родных и двоюродных, рассыпанных по всей Евро- пе, от Константинополя до Венеции, и от Морей [в Греции] до Балтийского и Немецкого морей?.. Вычтем это количество... из всей Европы, и приложим к нашему. Что останется у них и сколько выйдет нас? Мысль останавливается, дух захватывает»}* Да простится эта имперская эйфория бедному Погодину: он столько раз впоследствии, как мы еще увидим, от неё отречется. Просто такое было тогда умонастроение в николаевской России (писал это Погодин в 1838 году). Мы помним, что всего три года спустя Шевы- рев говорил о Европе как о «будущем трупе», страдающем «заразительным недугом». Помним и восторг, с которым принял это его откровение петербургский бомонд. Так представляли себе в 1840-е
М.П. Погодин. Цит. соч., с. 3. Там же, с. 2.
состояние Европы читатели «Москвитянина». Обуревавший её порыв к свободе приняли они за предсмертную агонию. Всё тогда казалось возможным: и добиться нового передела Европы, и сделать границы России навсегда неуязвимыми, и «консолидировать», говоря сегодняшним языком, альтернативную Европе цивилизацию. Погодин был прав: «дух захватывало»...
Мы-то сегодня знаем, что кончилась тогдашняя эйфория национальной катастрофой. И, как мы скоро увидим, иначе она и не могла закончиться. Тем более странно, что продолжает она «захватывать дух» у православных фундаменталистов и в сегодняшней Москве. Н.А. Нарочницкая, например, вполне искренне горюет, что потеряла тогда Россия замечательный шанс «консолидации крупнейшего центра мировой политики и альтернативного Западу исторического опыта на Евразийском континенте с неуязвимыми границами». И особенно горько ей оттого, что воспользуйся тогда Николай этим уникальным шансом, «латинская Европа смотрелась бы на карте довеском Евразии, соскальзывающим в Атлантический океан».19 Вот уж поистине «заразительный недуг», переживший столетия.
Упускается здесь из виду лишь одно обстоятельство. Николай действительно попытался воспользоваться шансом добиться для России «неуязвимых границ». В этом, собственно, и состоял пятый сценарий его внешней политики. И хотя он и отличался от погодинского (например, о расчленении Австрии там речи не было), но влияние «православно-славянского» сценария просматривается в нем совершенно отчетливо. В частности, место протектората над Турцией заняла попытка изгнать её из Европы; место бесславно скончавшегося Союза трех Дворов заняла забота о переходе «под покровительство России» славянских Сербии и Болгарии (вместе с православными дунайскими княжествами, т.е. сегодняшней Румынией); и место защиты целостности Турецкой империи — курс на войну эа её расчленение. Курс этот резко противоречил не только всем предыдущим стратегиям, но и самой генеральной цели николаевской политики в первую четверть века его правления: борьба с революцией исчезла из него напрочь. По всем этим причинам уместно, наверное, назвать его сценарием «великого перелома».
19 Н.А. Нарочницкоя. Россия и русские в мировой политике, М., 2002, с. 197.
