Монах Юкинага - Повесть о доме Тайра
Если же сосчитать, сколько народа приняло смерть в огне, — то в монастыре Тодайдзи, на втором ярусе Великого Восточного храма, погибло свыше тысячи семисот человек, а в обители Кофукудзи — более восьмисот. Многие погибли и в других храмах — здесь более пятисот, там — более трехсот, а всех вместе — свыше трех с половиной тысяч. Да вдобавок больше тысячи монахов пали в сражении; из них многие полегли у ворот храма Ханняд-зи, другим же отрубили голову и отвезли эти головы в столицу.
В двадцать девятый день князь Сигэхира, предавший сожжению Нару, возвратился в столицу. Радовался один лишь Правитель-инок, ни следа не осталось от его гнева. Императрица, государь-инок Го-Сиракава, прежний государь Такакура, канцлер и все придворные горевали: «Пусть бы наказали непокорных монахов, но разве можно губить святые храмы?» Разнеслись было слухи, что головы монахов сперва пронесут по улицам, а потом развесят у врат темницы, но слишком велика быля скорбь из-за гибели Великого Восточного храма и монастыря Кофукудзи, и этого решили не делать, а побросали головы куда придется, в пруды и канавы.
Некогда император Сёму собственноручно начертал августейшей кистью: «Пока процветает мой храм, будет процветать и страна: придет в упадок мой храм, — погибель ждет и страну!» Оттого и казалось, что теперь государство непременно погибнет.
Злосчастный год миновал и наступил Новый, 5-й год Дзисё.
СВИТОК ШЕСТОЙ
1. Кончина прежнего императора Такакуры
Не утихала военная смута в восточных землях; погибли монастыри и храмы в Южной столице; по сей причине в первый день Нового 5-го года Дзисё в императорском дворце отменили церемонию Утреннего приветствия, император не выходил к придворным. Не слышно было музыки, не исполнялись пляски буга-ку не явились жители селения Кудзу из ёсино, никто из вельмож Фудзивара не прибыл с поздравлениями во дворец, ибо в Наре сгорел храм, посвященный богу-покровителю их семейства. Отменили большое пиршество, которым обычно отмечали второй день Нового года, придворные, мужчины и женщины, ошеломленные гибелью, постигшей и закон Будды, и законы царствующего дома, затаились, погрузившись в молчание. Мрачно, уныло было во дворце.
— В предыдущей жизни я соблюдал все Десять заветов Будды и в награду за это удостоился высокого звания повелителя десяти тысяч колесниц. Четыре поколения императоров — мои сыновья и внуки — унаследовали мой императорский трон... Как же случилось, что меня полностью отстранили от участия в делах государства и приходится мне бесплодно проводить дни и годы? — с горечью говорил государь-инок Го-Сиракава.
А на пятый день той же первой луны всех священнослужителей Южной столицы Нары лишили духовного сана, запретили участвовать в богослужениях, совершаемых во дворце, отняли должности и приходы. Многие монахи, и молодые, и старые, погибли, пронзенные стрелами, порубленные мечами, задохнулись в дыму, сгорели в огне пожара. А немногие уцелевшие рассеялись по горам и лесам, на прежнем месте не осталось ни единого человека. Преподобный Ёэн, увидев, как обращаются в дым свитки священных сутр, потрясенный, воскликнул: «О горе!» — захворал, слег и вскорости умер.
Это был пастырь редкостной доброты. Однажды, услышав пение кукушки, он сложил стихи:
Кукушка лесная,
отрадны напевы твои —
в урочную пору
узнаю о весне желанной,
вдалеке заслышав твой голос!..
С тех пор преподобному Ёэну дали прозвание Радости Вестник.
Тяжко было на душе у прежнего императора Такакуры. В позапрошлом году отца его, государя-инока Го-Сиракаву, заключили в усадьбу Тоба, в прошлом году убили брата, принца Мотихи-то; вслед за тем перенос столицы поверг в смятение весь мир. Из-за всех этих прискорбных событий государь захворал, прошел слух, что ему все время недомогалось. Когда же он услыхал о гибели Великого Восточного храма и монастыря Кофукудзи, болезнь и вовсе его сломила, и на четырнадцатый день первой луны, в тот же 5-й год Дзисё, к несказанному горю государя-отца, он в конце концов скончался в Рокухаре, в Усадьбе у Пруда.
Двенадцать лет царствовал Такакура; на всю страну, вширь и вдаль, простиралось его милосердное правление. Он возродил дух человеколюбия, о котором толкуют «Ши цзин» и «Шу цзин»[452], воскресил заповедь «Правя миром, облегчать бремя народа». Но, увы, даже архаты, святые подвижники, владеющие искусством преображения, постигшие Шесть Путей и Три Откровения[453] и те не властны избежать смерти! Да, смерть неотвратима в сей печальной юдоли, и все же кончина императора Такакуры была столь невосполнимой утратой, что никакие доводы разума не могли служить утешением!
В ту же ночь тело покойного государя перенесли в храм Чистоты и Покоя, Сэйгандзи, у подножья Восточной горы Хигасиямы, и вместе с дымом погребального костра вознесся он к небу, как весенний туман. Преподобный Кёкэн поспешил спуститься со Святой горы, чтобы принять участие в похоронах, но опоздал; увидев, что тело государя уже обратилось в прах, он сложил стихи:
Твой царственный выезд я прежде не раз созерцал — сколь горестно ныне услышать, что в путь ты пустился, откуда не будет возврата!
А некая женщина[454], услышав о кончине императора Такакуры, выразила свои чувства в таких стихах:
Казалось, вовеки
не меркнуть сиянью небес...
Сколь горестно ныне
об этой кончине услышать,
узнать, что луна закатилась!
Покойному государю исполнился двадцать один год. В сердце своем он соблюдал Десять заветов, в деяниях — Пять Постоянств, строго придерживался порядков, предписанных ритуалом. Это был мудрый правитель, явившийся в наше гиблое время, и потому все люди так оплакивали его кончину, словно разом померкли луна и солнце. Но, увы, так уж устроен мир человеческий — здесь тщетны мольбы и горестны судьбы!
2. Осенний багрянец
«Покойный государь был сердцем так добр, так всеми любим, что сами блаженные микадо годов Эиги и Тэнряку[455] и то навряд ли превосходили его!» — твердила молва. Обычно все государи, прославленные мудростью и праведными деяниями, научаются различать зло и добро лишь в зрелые годы; этот же государь с самых юных, младенческих лет отличался удивительно добрым нравом.
В минувшие годы Сёан, — в ту пору Такакура только вступил на престол и лет ему было, верно, не более десяти, — он питал особенное пристрастие к багряным осенним листьям. По его приказанию в северном углу дворцовой ограды насыпали горку и посадили клены, листва которых особенно красива осенней порой; он назвал эту горку Холм алых кленов и готов был целыми днями без устали любоваться прекрасным зрелищем. Но как-то раз ночью холодный осенний вихрь сорвал с деревьев красный наряд и палая листва беспорядочно усыпала все кругом. Утром дворцовые слуги, желая убрать сад, подмели и выбросили все листья, а остатки ветвей и листвы сгребли в кучу, развели костер близ Швейной палаты и стали греть на этом огне сакэ, ибо дул ветер и утро было холодное. Дворцовый курандо поторопился выйти в сад раньше государя, глядит — а листьев нет и в помине!
— Что случилось? — спросил он, и слуги пояснили — так, мол, и так...
— Что вы наделали? — перепугался курандо. — Государь так любит алые кленовые листья, а вы их жжете! Не знаю, какое наказание вам выйдет — ссылка или темница, да заодно и меня по голове не погладят!
В это самое время государь, поднявшись раньше обычного, покинул опочивальню, поспешил в сад, взглянул на клены, но на ветках уже не осталось ни единого листика.
— Отчего это? — обратился он к курандо; тот не знал, что и сказать в ответ, пришлось рассказать все, как было. Государь ласково улыбнулся и промолвил в самом прекрасном расположении духа:
— Молодцы! Любопытно, кто научил этих слуг понимать прелесть китайских строк:
Костер разложив
из багряной листвы,
Вино согреваю
в тени дерев...[456]
Так случилось, что слуги не только не понесли наказания, но, напротив, удостоились высочайшей похвалы.
А в годы Ангэн, когда по указанию астрологов государь нередко выезжал из дворца для счастливой перемены места, он всегда просыпался в тот ранний час, о котором сказано, что «мудрый правитель пробуждается от сна по голосу стража, возвещающего рассвет», и больше уже никогда не ложился. В одну из таких ночей ему особенно не спалось — стояли холода, землю покрыл ледяной иней, и государю вспомнилась старая быль о том, как император Дайго, правивший в годы Энги, сострадая народу, зябнущему в холодные ночи, отказался от теплой одежды в своей царской опочивальне... И вспоминая об этом, Такакура сокрушался, что сам недостаточно добродетелен.
