Том Уикер - На арене со львами
Он постоянно бывал у сезонников в их убогих лагерях, в старых фургонах, в проржавевших школьных автобусах и грузовиках с дырявыми бортами. Его словно притягивали эти люди с мозолистыми коленями и ловкими пальцами, их настороженные, угрюмые глаза, их золотушные дети и паршивые собачонки. На несколько сезонов, словно подчиняясь голосу крови, как рыба, которая возвращается на родное нерестилище, чтобы выметать икру и там умереть, он сам стал сезонником и перемещался в общем потоке с Юга на Север и назад на Юг. Во время зимней уборки овощей во Флориде он завязал знакомство с двумя семьями, и они отправились с ним в старой санитарной карете, которую он где-то сумел раздобыть, в Джорджию и Южную Каролину, где на полях уже буйствовала весна. После двух-трех недель сбора клубники в Северной Каролине они поехали дальше, в Делавер и Нью-Джерси, собирать под жарким летним солнцем спаржу, салат и огурцы. Затем, с наступлением осени, назад на Юг, чтобы успеть проползти на коленях по длинным пыльным грядам поздней фасоли, а уж потом вернуться во Флориду, и отдохнуть, и найти то забвенье, которое дает дешевое красное вино, громкая музыка и нескладные тела мертвецки пьяных женщин — по большей части это были жены, но, случалось, и сестры, и дочери, и матери,— если вино было крепким, тюфяк один на всех, а жизнь горше обычной. Да и кому до этого дело?
Адам досконально изучил этот путь. Он умел обирать кустик фасоли одной рукой и на ровном поле собирал в день двадцать бушелей. Он знал все способы, к каким прибегали артельщики, чтобы надуть рабочего, когда те подытоживали вычеты из его заработка, а однажды он привлек к суду одного ловкого страхового агента, продавшего семье сезонников полисы на страхование жизни,— по малограмотности они не сумели разобрать, что на самом деле тот всучил им три страховки на одну машину, которой у них вообще не было. Он видел, как сезонных рабочих, которые были недовольны платой, едой, жильем, самой жизнью и пробовали жаловаться, упекали в тюрьму без суда и даже без всякого обвинения: ведь помощники шерифа, в сущности, состояли на службе у местной фермерской ассоциации, с которой интересы городка и всей округи были связаны теснейшим образом. Его вместе с другими сезонниками заманивали в глушь, за сотни миль, посулив работу, а на самом деле лишь для того, чтобы создать избыток рабочей силы и понизить плату: ведь люди все равно грызлись из-за работы, как крысы из-за корочки сыра, оброненной на пол. Он знал, сколько ящиков апельсинов или корзин яблок способен собрать за час или за день квалифицированный сборщик, знал, чего стоят на деле рекламируемые высокие расценки, составленные так, что сборщики действительно могли заработать неплохо, но только самые лучшие, самые сильные из них, лазая вверх и вниз по лестницам от зари до зари и даже до полуночи, вверх и вниз, точно Сизиф, вечно вкатывающий свой камень в гору, живые мертвецы, обреченные в земном аду бесконечно подниматься и спускаться по лестницам.
Но к тому времени, когда Адам встретился с Хантом Андерсоном, он был уже навсегда выброшен из потока, потому что значился в черных списках фермерских ассоциаций от южной границы штата Флорида до северной границы штата Нью-Йорк как смутьян и агитатор, и стоило ему только появиться в окрестностях какого-нибудь лагеря с лачугами, крытыми рубероидом, с проржавевшими кранами и засоренными унитазами, как туда являлись полисмены и брали в оборот всех, кто там ютился.
— Полиция здесь строгая.— Адам взглянул на отражение Андерсона в зеркальце заднего вида.— Вы не передумали, шеф?
— Если они заранее будут знать, кто я, то успеют навести глянец. Но я на этот раз хочу получить все сполна.
— В здешних местах, — сказал Адам, — получить сполна — это не шуточки, верьте моему слову.
Справа, в некотором отдалении, показались навесы. На поле, меж ними и шоссе, работали мужчины и женщины: согнувшись в три погибели, они медленно продвигались вперед по ровной спекшейся земле.
— Спаржа.— Адам бросил сигарету.— От такой работы спину разламывает. А лагерь вон там, за поворотом. Меня оттуда три года назад силой вывезли полисмены.
Морган подумал, что с дороги лагерь выглядит даже живописно — два ряда домиков в редкой рощице, и на бельевой веревке колышется что-то белое. Адам, свернув на пыльный ухабистый проселок, остановился перед открытыми воротами в высокой ограде из проволочной сетки. На старом кухонном табурете, почти прямо напротив Моргана, сидел, привалившись к столбу, мужчина в старой армейской форме и потрепанной синей фуражке, которая придавала ему некоторую официальность — шофер автобуса, сборщик дорожной пошлины… Глаза из-под потрескавшегося козырька смотрели на них подозрительно.
— Это частные владения,— буркнул он.
— А можно, мы поглядим, как тут и что? — Морган старался говорить естественно и просто, но ему вдруг пришло в голову, что его комбинезон выглядит слишком уж новым и чистым.
— Здесь смотреть нечего.
При этом сторож даже не приподнялся со своей табуретки.
Адам перегнулся через плечо Моргана:
— Нам бы все-таки посмотреть надо.— Говорил он совершенно иным голосом, смазывая слоги и слова. Моргану вспомнились голоса полуграмотных бедняков, которых он довольно наслушался в юности.— Мы из-под Глостера. И нам нужно выстроить жилье для черномазых. Мы ждем их к концу месяца. А босс говорит, у вас тут лагерь что надо.
Табурет встал на дыбы. Сторож старательно выпрямился и с достоинством поправил фуражку. Он подошел к окошку автомобиля, уперся для равновесия толстыми пальцами в дверцу и уставился на Моргана мутными глазами. Моргана обдало кисловато-сладким винным перегаром.
— Из Глостера, значит?
— Да, оттуда.— Адам закурил сигарету.— Смотрим вот, что к чему.
— А я думаю, никак коммунисты, право слово.— Сторож разинул рот, готовый захохотать, но из его горла вырвалось только странное бульканье, и Моргана обдало новой волной перегара. Он поспешно отодвинулся.
— Ну, чего ты несешь? — Адам наклонился к окну, тупо ухмыляясь.— У нас в Глостере никаких коммунистов сроду не бывало.
Лицо под козырьком откачнулось, сторож отвернулся от машины, устояв на ногах только чудом. Он махнул рукой в сторону ворот, бормоча что-то вроде «ладно, езжай». Адам быстро проскочил ворота. Оглянувшись, Морган успел заметить, что сторож, уцепившись за столб, благополучно опустился на табурет.
— Дерьмо, — сказал Адам, глядя в зеркальце. — В последний раз, когда я был тут, у него еще достало силенки ткнуть меня черенком лопаты пониже живота, покуда полисмены выкручивали мне руки. А теперь, похоже, вино его доконало.
Адам резко затормозил — под самыми колесами дорогу перебежал черный голый малыш. Он остановился, враждебно поглядел на машину широко открытыми глазами и юркнул за угол ближайшего домишки.
Лагерь был совсем не живописен, каким бы он ни казался с шоссе. Дощатые стены домика ни разу не красились со времен постройки. Единственное окошко было разбито, и на земле под ним валялись покрытые грязью осколки. Из-под крыльца без нижней ступеньки щурилась на них облезлая, подслеповатая собачонка. Рубероидная крыша была вся в заплатах, кое-как прихваченных тонкой дранкой. Дальше, по обе стороны проселка, торчало еще десятка два таких же лачуг.
— Это лагерь Согес номер один или номер два? — спросил Андерсон деловым, почти бесстрастным голосом.
— Номер два.— Адам заглушил мотор, и в тишине они услышали, как в поднебесье весело распевает какая-то птаха. Она ведь может улететь из Согеса-Два в любой миг, подумал Морган.— В Согесе-Один селят холостяков, а этот лагерь семейный, — объяснил Адам.
— Здесь указано,— Андерсон перебирал листы, присланные Спроком и Берджером,— что домик в Согесе-Два сдается за пять долларов семьдесят пять центов в неделю, или за двадцать восемь долларов в месяц. Водопровода нет, канализации тоже. За электричество, когда оно есть, взимается дополнительная плата. Перед нами один из лучших лагерей в округе.
— Тут они все либо никуда не годятся, либо еще хуже того,— сказал Адам, выпуская клубы дыма. — Давайте походим-поглядим, покуда здешние дубины не спохватились.
Они подошли к крыльцу ближайшего домика. Дверь болталась на одной петле. Андерсон поднялся на вторую ступеньку и постучал. На стук никто не откликнулся. Он распахнул дверь, и в лицо им ударила тяжелая вонь. Хант вошел, потом обернулся и поманил всех за собой. Пол был устлан тощими рваными циновками. По стенам на гвоздях висела грязная одежда. В углу стояла двухконфорочная плитка, а на ней — закопченная кастрюля, вся в потеках жира. Столом служил перевернутый ящик из-под апельсинов. Сиротливая электрическая лампочка болталась на шнуре под потолком из тонких досок, обитых рваным рубероидом, который нависал над тюфяками длинными черными сосульками. По стенам, там, где они смыкались с потолком, были прибиты полосы картона, очевидно, чтобы создать подобие надежных швов, непроницаемых для дождя и ветра. На тюфяке, поодаль от разбитого окна, лежал облепленный мухами младенец. Его ножки торчали из двух дыр в дне бумажного пакета, прихваченного бечевкой подмышками — эту импровизированную пеленку давно пора было бы сменить. Но воняло тут все — и циновки, и стены, и рубероид, и жирная кастрюля, и одежда на стенах, и кусок сала, который сосал младенец.
