Висенте Бласко-Ибаньес - Обнаженная
Свѣжій утренній воздухъ окончательно разогналъ туманъ въ его головѣ. При видѣ широкаго пространства, разстилающагося подъ холмами Выставки, мигомъ улетучились изъ его головы ночныя воспоминанія.
На площадкѣ около Ипподрома дулъ вѣтеръ съ горъ. Идя противъ вѣтра, Реновалесъ чувствовалъ въ ушахъ шумъ далекаго моря. Вдали, надъ красными крышами домиковъ и зимними тополями, голыми, какъ метлы, ярко сверкала бѣлоснѣжная, зубчатая цѣпъ Гуадаррамы на лазуревомъ пространствѣ. Огромныя, вершины ея, казалось, были сдѣланы изъ соли. Съ другой стороны лежала. углубившись въ складку почвы, вся масса города Мадрида съ его черными крышами и острыми башенками; весь городъ былъ подернутъ легкою дымкою, придававшею зданіямъ на заднемъ планѣ неясныя очертанія горъ.
Площадка, покрытая рѣдкою и жалкою травкою и твердыми, засохшими бороздами, сверкала мѣстами подъ солнцемъ. Обломки фаянсовыхъ плитокъ и старой посуды и жестянки изъ подъ консервовъ блестѣли на солнцѣ, точно драгоцѣннсти, среди черныхъ яичекъ, оставленныхъ прошедшими стадами.
Реновалесъ долго глядѣлъ на дворецъ для Выставокъ съ задней стороны. Желтыя стѣны его съ узорами изъ краснаго кирпича еле возвышались надъ вершинами холмовъ; плоскія цинковыя крыши блестѣли, какъ мертвыя озера; центральный куполъ, огромный и пузатый выдѣлялся на фонѣ неба своимъ чернымъ животомъ, точно аэростатъ, который собирается подняться. Изъ одного крыла большого дворца слышались звуки нѣсколькихъ трубъ, наигрывавшихъ печально-воинственную мелодію, которая сопровождаетъ обыкновенно топотъ лошадей на дрожащей землѣ, среди клубовъ пыли. У одной двери сверкали сабли, и отражалось солнце на лакированныхъ треуголкахъ.
Маэстро улыбнулся. Этотъ дворецъ былъ выстроенъ для художниковъ, а занималъ его теперь корпусъ жандармовъ. Искусство являлось сюда только разъ въ два года, отнимая тогда мѣсто у лошадей, поддерживающихъ порядокъ въ городѣ. Статуи ставились въ помѣщеніяхъ, гдѣ пахло фуражемъ и грубыми сапогами. Но это ненормальное состояніе продолжалось недолго; непрошеннаго гостя выгоняли, какъ только онъ кончалъ свою фальшивую роль носителя европейской культуры. Во дворцѣ снова водворялось національное начало, привилегированный классъ, кони святой власти, которые скакали галопомъ внизъ въ Мадридъ, когда нарушался время отъ времени священный покой въ этой клоакѣ.
Видъ чернаго купола напомнилъ художнику дни выставки, и въ памяти его возстановились образы лохматой и безпокойной молодежи, то привѣтливой и льстивой, то раздраженной и непримиримой, съѣзжавшейся со всѣхъ концовъ Испаніи съ самыми тщеславными мыслями и высылавшей впередъ свои картины. Реновалесъ улыбался при мысли о крупныхъ непріятностяхъ и минутахъ досады, которыя ему пришлось перенести подъ этою крышею, когда буйные плебеи искусства окружали его, напирая со всѣхъ сторонъ и преклоняясь передъ нимъ не столько за его произведенія, сколько за его вліятельное положеніе члена жюри. Въ глазахъ этой молодежи, слѣдившей за нимъ взоромъ, полнымъ страха и надежды, награды раздавались на выставкѣ никѣмъ инымъ, какъ имъ. Въ дни присужденія наградъ художники начинали волноваться при пріѣздѣ Реновалеса, выходили ему навстрѣчу въ галлереяхъ, привѣтствовали его съ преувеличеннымъ уваженіемъ и глядѣли на него масляными глазами, молча прося его протекціи. Нѣкоторые шли впереди, дѣлая видъ, что не замѣчаютъ его и громко крича: «Знаете, кто это? Реновалесъ. Первый художникъ въ мірѣ. Послѣ Веласкеса, онъ…». И подъ вечеръ, когда на колоннахъ ротонды вывѣшивались два листа со спискомъ лицъ, ѵдостоенныхъ награды, маэстро предусмотрительно исчезалъ, спасаясь отъ взрывовъ негодованія. Его дѣтская душа, свойственная каждому художнику, наивно трусила передъ недовольными его рѣшеніемъ. Каждый обнаруживалъ теперь свой истинный характеръ и сбрасывалъ личину лицемѣрія. Нѣкоторые прятались за колоннами, сконфуженные и пристыженные, и плакали при мысли о возвращеніи къ далекому, семейному очагу, при воспоминаніи о тяжелой, перенесенной нуждѣ, освѣщавшейся только надеждою, которая исчезла теперь. Другіе выпрямлялись, какъ пѣтухи, поблѣднѣвъ, съ раскраснѣвшимися ушами, и смотрѣли пылающимъ взоромъ на входъ во дворецъ, словно оттуда виденъ былъ претенціозный особнякъ съ греческимъ фасадомъ и золотою надписью. «Негодяй… это позоръ, что судьба молодежи съ хорошими задатками, вручается этакому исписавшемуся дяденькѣ, комедіанту, который не оставитъ по себѣ ничего порядочнаго». Именно эти минуты доставили ему много непріятностей и раздраженія въ его артистической дѣятельности. Каждый разъ, какъ до него доходила вѣсть о несправедливой критикѣ его творчества, о грубомъ отрицаніи его таланта или о тяжеломъ и безжалостномъ обвиненіи на столбцахъ какой-нибудь мелкой газеты, Реновалесъ вспоминалъ о ротондѣ этого дворца и о бурномъ волненіи артистическаго люда вокругъ листовъ съ его приговорами. Онъ думалъ съ изумленіемъ и искреннимъ состраданіемъ о слѣпотѣ молодежи, которая проклинала жизнь за временный неуспѣхъ и была готова отдать здоровье и веселое настроеніе въ обмѣнъ за жалкую славу, пріобрѣтаемую одною картиною и еще менѣе прочную, чѣмъ тлѣнное полотно. Каждая медаль служила ступенью вверхъ по лѣстницѣ; наградамъ придавалось такое же значеніе, какъ погонамъ у военныхъ… И онъ тоже былъ молодъ въ свое время, тоже отравилъ лучшіе годы своей жизни въ этой борьбѣ инфузорій, которыя ссорятся въ каплѣ воды, воображая, что могутъ завоевать весь міръ… Какое дѣло Вѣчной Красотѣ до военнаго тщеславія, до лихорадочнаго стремленія вверхъ по лѣстницѣ тѣхъ людей, которые желаютъ быть выразителями Ея?
Маэстро вернулся домой. Прогулка сгладила въ немъ воспоминаніе о тяжелой ночи. Тѣло его, разслабленное лѣнивою жизнью, сильно реагировало на здоровый моціонъ. Вь ногахъ бѣгали мурашки, въ вискахъ стучало, кровь разносила волну тепла по всему его тѣлу. Онъ былъ доволенъ своею жизненною силою и наслаждался пріятнымъ чувствомъ организма, который функціонируетъ правильно и гармонично.
Проходя по саду, Реновалесъ напѣвалъ сквозь зубы. Онъ улыбнулся женѣ швейцара, открывшей ему рѣшетку, и безобразной сторожевой собакѣ, ласково подошедшей, чтобы лизнуть его брюки, открылъ стеклянную дверь, и сразу попалъ изъ уличнаго шума въ глубокую, монастырскую тишину. Ноги его ступили на мягкіе ковры; безмолвіе нарушалось здѣсь только загадочнымъ дрожаніемъ картинъ, покрывавшихъ стѣны до потолка, легкимъ трескомъ рамокъ и чуть замѣтнымъ шелестомъ полотна отъ сквозного вѣтра. Все, что маэстро писалъ для упражненія или для удовольствія, оконченныя и неоконченныя произведенія, были собраны здѣсь въ нижиемъ этажѣ вмѣстѣ съ картинами и рисунками нѣкоторыхъ знаменитыхъ товарищей по профессіи и любимыхъ учениковъ.
Милита часто проводила здѣсь много времени, когда жила еще у родителей, любуясь выставкою картинъ, висѣвшихъ даже въ плохо освѣщенныхъ корридоріхъ.
Повѣсивъ въ прихожей шляпу и поставивъ въ уголъ трость, маэстро взглянулъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ на акварель, какъ будто она выдѣлялась чѣмъ-нибудь среди окружающихь картинъ. Онъ самъ изумился тому, что она привлекла теперь его вниманіе, тогда какъ прежде онъ часто проходилъ мимо нея, не глядя. Картинка была недурна, но написана робкою, неопытною рукою. Чье это могло быть произведеніе? Можетъ быть Сольдевильи. Но подойдя поближе, Реновалесъ улыбнулся. Это была работа его собственной кисти. Много воды утекло съ тѣхъ поръ!.. Онъ сдѣлалъ усиліе, чтобы вспомнить, гдѣ и когда написалъ эту картинку, и пристально вглядѣлся въ прелестную женскую головку съ туманиымъ, мечтательнымъ взоромъ, спрашивая себя мысленно, кто послужилъ ему тогда моделью.
Но вдругъ онъ нахмурился и сконфузился отъ стыда. Что это съ нимъ сдѣлалось? Это былъ-же портретъ его жены, Хосефины изъ первыхъ временъ ихъ брачной жизни, когда онъ любовался ею и находилъ удовольствіе въ томъ, чтобы воспроизводить ея лицо на полотнѣ!
Онъ обвинилъ Милиту въ томъ, что картина висѣла въ прихожей, и рѣшилъ немедленно распорядиться, чтобы этотъ этюдъ убрали отсюда. Портрету жены было не мѣсто въ прихожей около вѣшалки.
Посяѣ завтрака онъ отдалъ лакею приказаніе, чтобы онь снялъ картину и повѣсилъ ее въ одной изъ гостиныхъ. Лакей сдѣлалъ жестъ изумленія.
– Но въ домѣ, вѣдь, такъ много портретовъ барыни! Вы столько разъ писали ее! Домъ полонъ ихъ…
Реновалесъ передразнилъ лакея. Такъ много! Такъ много! Онъ самъ зналъ, что много разъ писалъ портретъ жены… Внезапное любопытство погнало его вдругъ въ гостиную, гдѣ Хосефина принимала визиты. Онъ зналъ, что тамъ висѣлъ на почетномъ мѣстѣ большой портретъ жены, писанный имъ еще въ Римѣ: это была красивая женщина въ испанской кружевной мантильѣ, черной юбкѣ съ тремя воланами и съ черепаховымъ вееромъ въ маленькой рукѣ – настоящее произведеніе Гойи. Реновалесъ не могъ отвести глазъ отъ прелестнаго лица, оттѣненнаго черными кружевами и покрытаго благородною блѣдностью; темные глаза придавали ему восточный характеръ. Какъ хороша была въ то время Хосефина!
