Стэн Барстоу - Любовь... любовь?
— Ну, так тебе придется потерпеть на этот раз, — говорю я. — Потому что я пойду на концерт.
Теперь уже я в ее глазах просто скотина, а попробуй докажи ей что-нибудь, когда здесь все время вертится мамаша Росуэлл. И приходится отложить объяснение до тех пор, пока мы не поднимемся к себе, чтобы лечь спать.
— Мне неприятно, когда ты так огрызаешься, — говорит Ингрид, стаскивая с себя джемпер и встряхивая головой, чтобы волосы легли на место.
— А мне неприятно, когда мне кто-то указывает, что я должен и чего не должен делать. Я вообще не понимаю, что это в последнее время на тебя нашло, Ингрид. Ты повторяешь все за своей старухой как попугай.
— Я бы попросила тебя отзываться о ней повежливей.
— Ладно, ты, вероятно, все-таки поняла, кого я имею в виду.
— Ты должен хоть немного оказывать ей уважение, Вик. Как-никак мы живем в ее доме.
— А то я этого не чувствую!
Она разделась и ложится в постель.
— Значит, ты намерен пойти на этот конверт?
— Да, намерен.
— И тебе непременно нужно поднять из-за этого целый скандал?
— Мне? — Я стою перед ней в сорочке и кальсонах и тычу указательным пальцем себе в грудь. — Мне нужно поднять скандал? Твоя мамаша ни за что ни про что обрушилась на меня, ты пальцем не шевельнула, чтобы меня защитить, а теперь говоришь, что это я хочу поднять скандал! И все потому, что ты сама предпочитаешь сидеть дома и смотреть тот чертов телевизор.
— Христа ради, не ори так. Ей слышно каждое слово.
— А мне наплевать, что ей слышно, — говорю я нарочно еще громче.
Раздается стук в дверь, и я слышу голос мамаши Росуэлл:
— У тебя все в порядке, Ингрид?
— Да, мамочка.
Я выключаю, свет и ложусь в постель.
— Какого черта она это спросила? Может, думает, что я тебя избиваю?
Она уже юркнула под одеяло и не находит даже нужным отвечать мне. Теперь она уснет, а мы так ни до чего и не договорились. Утром мы проснемся, и все начнется сначала. А во мне все кипит, и я долго не могу прийти в себя.
Однажды в магазине раздается телефонный звонок: мне звонит Джимми.
— Угадай, кто заходил к нам в контору на днях, — говорит он. — Старина Конрой.
— А мне казалось, он куда-то уехал.
— Его семья живёт в Бредфорде, а он сейчас не работает и надумал перебраться в Австралию. Перед отъездом хочет собрать ребят.
Мы болтаем о том о сем (посетителей в магазине нет), и Джимми говорит, что они думают пойти к «Лорду Нельсону» выпить — это ресторан на Бредфордском шоссе — и не хочу ли я присоединиться к ним. Решили скинуться по десять шиллингов с носа, забраться туда пораньше и сидеть, пока хватит денег. Я говорю, что еще не знаю, как у меня сложатся в этот вечер дела, но, так или иначе сообщу ему.
После той ссоры я уже знаю, что никуда не пойду, но рассказываю об этом предложении Ингрид, просто чтобы поставить ее в известность, какие мне приходится приносить жертвы ради сохранения покоя и мира.
— А мне всегда казалось, что ты недолюбливаешь этого Конроя, — говорит она.
— Под конец мы с ним очень даже сошлись. А кстати, ведь и товарищей повидать не вредно.
— Вы будете там выпивать?
— А что же ещё можно там делать?
— Ты сказал ему, что придешь?
— Нет. Я постарался отвертеться. Ты же знаешь, что твоя мамаша облысеет в одну ночь, стоит мне только заикнуться о чем-нибудь таком.
Она смотрит на меня кротко и вроде как растерянно даже.
— Ах, Вик, я не хочу, чтобы ты думал, будто ты теперь уже не можешь никуда пойти без меня.
— Хорошо, если бы ты, между прочим, сообщила об этом своей мамаше, — говорю. — Если я решу пойти, так пойду, и ни ты, ни твоя мамаша не можете мне помешать. Но прежде всего я хочу покоя, и, поскольку я вынужден жить здесь, с вами, мне придется от этой встречи отказаться.
Разговор происходит в спальне — единственной комнате, где мы можем потолковать с глазу на глаз при условии, что будем говорит вполголоса.
— И все же должен тебе прямо сказать, — говорю я,— что совсем не представлял себе, когда на тебе женился, какая у меня будет сволочная жизнь.
— Может быть, ты перестанешь сквернословить?
— Сквернословить?
— Да, сквернословить. Ты последнее время так привык сквернословить, что даже не замечаешь, какие слова говоришь. Раньше этого не было.
— Обстоятельства изменились. И святого можно довести так, что он начнет сквернословить.
Вот так у нас теперь всегда. Мы можем поговорить друг с другом только поздно вечером или рано утром, да еще если пойдем куда-нибудь вместе, что бывает крайне редко, потому что у Ингрид стало заметно и она очень этого стесняется, да и я тоже. Ну, по утрам, как известно, всегда спешка, а вечером у нас уже, кажется, не остается времени ни на что, кроме как сводить счеты и припоминать все обиды, скопившиеся за день. И получается, что мы только и делаем, что ссоримся и придираемся друг к другу.
— Ступай, если хочешь, — говорит она.
— Чтобы потом меня попрекали этим всю жизнь? Нет уж, спасибо. Я еще не забыл того симфонического концерта.
— Но ведь ты все-таки пошел на него?
— И поплатился за это. Можно было подумать, что я провел вечер не на концерте, а в публичном доме.
— Что ж, поступай как знаешь.
— Вот-вот, поступай как знаешь! Ты ведь никогда не станешь на мою сторону, верно? Твоя мать может говорить мне все, что ей взбредет на ум, а ты даже и не подумаешь вступиться за меня.
— Не вижу, почему я должна ссориться со своей матерью. Никогда я этого не делала и теперь не собираюсь.
Я со звоном швыряю ключи и деньги на туалетный стол.
— Даже ради того, чтобы поддержать мой престиж?
— Это же моя мать, Виктор.
— А я твой муж. Или ты уже об этом забыла после того как получила бумажку за подписью и печатью? Конечно, в глазах любого я здесь не больше как нахлебник, но я-то, будь я проклят, помню, как расписывался в книге.
— Может быть, ты жалеешь, что женился на мне? — говорит она, и зря, зря она это говорит, когда я в таком настроении, следовало бы ей это понимать.
— А ты еще сомневаешься в этом, черт побери? — говорю я.
После этого она ложится в постель, заливаясь слезами, а я в отчаянии шагаю из угла в угол, и от чувства безысходности меня так и подмывает схватить что-нибудь, что подвернется под руку, и трахнуть об пол.
Ну и жизнь! И впереди еще, быть может, тридцать, сорок лет такой жизни.
Глава 7
I
В конце августа, в самую жарищу, я возвращаюсь с работы в половине седьмого и вижу, что все двери в доме заперты. Ключа у меня нет, и я не могу войти в дом, пока Ингрид и ее мамаша не соблаговолят вернуться из магазинов или где еще их там носит. Меня они, во всяком случае, не нашли нужным поставить об этом в известность.
В полдень жара была еще туда-сюда, но уже после обеда у меня дико разболелась голова, и теперь я чувствую, что устал как собака. Стою возле заднего крыльца, засунув руки в карманы, и думаю о том, сколько мне еще предстоит ждать, и в это время миссис Олифант, наша соседка, выходит на крыльцо, чтобы вытряхнуть скатерть. Она уже собирается вернуться в дом, но, заметив меня, задерживается на крыльце и смотрит на меня как-то странно.
— Похоже, что меня не хотят пускать в дом, — говорю я, чувствуя себя дурак дураком. — Вы случайно но знаете, куда они ушли?
Теперь она уже с явным изумлением таращит на меня глаза и приближается к нашей загородке, держа в руке скатерть в белую и красную клетку.
— Так они же в больнице,— говорит она.— Разве вы...
В больнице? Но ведь Ингрид ходит на консультацию по вторникам... — Внезапно я чувствую, что меня словно саданули кулаком в живот. И от страха все кишки свело судорогой. — Что случилось? — говорю. — Почему вы так на меня смотрите?
— Да как же,— говорит она, продолжая таращиться па меня. — Ингрид же забрали в больницу. С ней случилось несчастье.
Мне кажется, что солнце прожигает мне череп насквозь, и лицо миссис О. начинает расплываться у меня перед глазами. Покачнувшись, я хватаюсь за решетку.
— Она, я слышала, упала с лестницы, и у нее как будто выкидыш. Ее еще днем отвезли в больницу. Часа примерно в два. Неужто вы ничего не знали?
Я трясу головой — хочу сказать, что нет, не знал, и стараюсь, чтобы хоть немного прояснились мозги. Колени у меня подгибаются, ноги не хотят меня держать. Чувствую, что должен сесть, иначе упаду.
— Пойдемте, посидите у нас, — говорит миссис О., отворяет калитку, соединяющую наши участки, и впускает меня. — Я, видать, вас напугала... Так я, понимаете, думала, что вы знаете. Заходите. Выпейте чашечку чаю. Сразу почувствуете себя лучше.
Когда мы входим в комнату, мистер Олифант поднимает глаза от вечерней газеты.
— Это молодой Браун, Генри, — говорит миссис О.— Я вижу, он стоит у крыльца — не может попасть в дом. И представь себе, он ничего не знал об Ингрид, это я ему сказала... Садитесь, я налью вам чаю. Вам сразу станет лучше.
