Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том I
В настоящее время банкротства — простая игра; к ним прибегают с целью разбогатеть. Чтобы составить себе состояние, теперь нет нужды идти долгим и трудным путем честности: достаточно два-три раза объявить себя банкротом, и достигаешь полной обеспеченности! Крах миллионного состояния дает двести пятьдесят тысяч чистого барыша; это твердо установлено.
Что же получается? Доверия, являющегося душой торговли, больше не существует.
Частые расстройства в делах научили каждого быть настороже, и трудности возникают теперь там, где сто лет назад о них не было и помину.
Когда банкротство установлено, на сцену являются люди, называемые врачами расстроенных состояний; они руководят вашими делами, не требуя вашего вмешательства. Кредиторы приходят, уходят, их вызывают, они расписываются, присягают, предъявляют к уплате векселя. Должник спокоен и может не выходить из дома.
Нужно различать торговую несостоятельность и банкротство. Второе является почти всегда злонамеренным, бесчестным поступком. Первая же может быть следствием стечения несчастных обстоятельств, неправильных расчетов, излишней горячности и потому заслуживает большего снисхождения.
Если бы купец заявил о первой же обнаруженной им трещине в своих делах, — он поступил бы честно. Но он раскрывает карты только тогда, когда уже совершенно погружается в бездну и тянет за собой многих других. Таким путем легкий обман неизбежно влечет за собой большой.
Нам недостает ясных, определенных законов, касающихся простых и злостных банкротств. Дерзкий мелкий плут постепенно становится неустрашимым крупным мошенником. Неудачник, не обдумавший заранее своих действий, падает под тяжестью расходов, связанных с судебной процедурой. Терпят неудачи только мелкие кредиторы.
Создание законов, которые не оставляли бы лазеек для мошенничества и наказывали бы бесчестность, сразу оживило бы многие отрасли торговли.
Нет надобности прибегать к суровым наказаниям, так как черезмерно суровые законы обычно не исполняются; но следовало бы проявить строгость, которая пресекла бы все поползновения к злостному банкротству.
129. Бездельники
Что делает господин такой-то? Он живет на свои доходы; он рантье. Когда ему пишут из провинции, его величают человеком, заинтересованным в делах короля, другими словами — заинтересованным в том, чтобы королевская казна процветала. В газетах он прочитывает только извещения о платежах парижской городской управы, чтобы знать, какая буква алфавита подлежит в данный день оплате[12], и жалеет, что его не зовут Аароном или, по крайней мере, Авраамом. Вечером он идет в театр, не осведомляясь о том, что там дают. Своему сыну он нанял гувернера и больше о нем не думает. Чтобы жить на проценты, не надо обладать особой гениальностью, и все же крупный рантье делается в глазах людей тем, чем он хочет казаться. Он верноподданный из верноподданных, ибо при любых обстоятельствах неуклонно голосует за своего царственного кредитора.
Если бы этот бездельник жил в древних Афинах, — он презирал бы Сократа. А между тем снимите-ка с него богатое платье, отнимите у него слуг, крупные бриллианты, экипаж, — что останется? А снимите платье с Сократа, и он ничего не потеряет — будет все тем же Сократом!
Все эти выскочки, умеющие только загребать кучи денег, прибегают к резцу скульптора и к кисти художника, чтобы увековечить свои черты. И искусство продает, бесчестит себя!
Насмешки их ни мало не трогают: всеобщий могущественный двигатель — золото — оправдает их. Это роковое уважение к богатству извращает все самые здравые идеи. Разве не говорят все эти бездельники словами Буало:
У меня сто тысяч добродетелей в хорошо подсчитанных луидорах!
130. Маленький вопросик
Парижане, отдававшие сначала свои деньги казне с полным доверием, в конце концов стали задумываться над вопросом: является ли долг монарха национальным долгом? Является ли французский король таким же ответственным представителем этого долга, каким в Англии является парламент?
Все, кто смотрит на долги, делаемые государем той или другой страны, только как на его личные долги, говорят, что он ни с кем не советовался, что он мог взять взаймы больше того, что требовалось, что никто не следил за тем, на что именно были употреблены эти деньги, и что поэтому его преемник, с целью облегчения страны, имеет право освободить государство от этих долгов, являющихся слишком тяжелым бременем.
Мне кажется, что все это софизмы. Заем был сделан всенародно; занятые суммы пошли на содержание армии, флота, крепостей; они пошли на ведение войн, предпринятых государством, на нужды государства, на переговоры с другими странами, на блеск трона, который при известных обстоятельствах является блеском самой нации, и, наконец, на постройку разных зданий, которые могут быть полезны и для будущих поколений.
Нация отвечает за долг, поскольку заем был ей полезен и спас ее в свое время от неизбежного налога. Она не может по совести, честно ответить кредиторам: Вы одолжили деньги только одному лицу, и заключенный вами договор касается только его одного. Это было бы неверно по существу, бессмысленно по последствиям; это было бы безусловно несправедливо и беззаконно.
Нация действительно обязана платить долги, сделанные у нее на глазах и ради ее неотложных нужд. Она встретила указ о займе без возражений, а молчание равносильно согласию и имеет ту же силу. Таким образом, класс богатых людей всегда должен способствовать оплате квитанций рантье, давших взаймы не столько тому или иному государю, сколько процветающему государству и национальной казне. Нельзя заставить монарха отказаться от принятых им на себя обязательств; он заключил договор со своими подданными и связан данными им обещаниями так же точно, как связан ими его преемник. А не должны ли клятвы королей — существ, столь нуждающихся в людском уважении, — быть самыми нерушимыми изо всех клятв? Таково мое скромное мнение, но я не рантье!
Безусловно полезно применять незыблемые правила морали к изменчивым государственным порядкам, так как государства от этого только выигрывают. Вероятно, меня сочтут за мечтателя, ибо говорят, что государствам мораль чужда; на это я смело отвечу: тем хуже для них!
131. Орга́ны
Церковные органы должны вызывать у молящихся подъем благочестия, а не мирскую радость. Это слова не мои. Они были сказаны на Кёльнском соборе 1536 года. Органы должны исполнять одни только духовные напевы — постановлено Аугсбургским собором 1548 года. Во время поднятия святых даров вплоть до Agnus Dei{228} органы играть не должны. Последнее меня немного сердит, но просмотрите решения Трирского собора 1549 года.
Все изменилось к тому дню, когда я пишу. Теперь играют во время поднятия святых даров — легкие арии и сарабанды, а за вечерней, во время Te Deum{229} — менуэты, романсы и ригодоны. Где же изумительный Дакен{230}, восхищавший меня столько раз? Он умер в 1772 году, а с ним вместе умер и орган. Но его тень витает порой над головой Купрена{231}.
Глубоко заблуждаются те, кто считает, что на органе можно исполнять только легкие пассажи. Отсутствие талантов и прилежания привело к тому, что пение взяло верх над органом и что он утратил свойственный ему характер величия, подобающего храму. Даже рождественские псалмы, которые Дакен умел так искусно варьировать, теперь до такой степени изуродованы, что стали напоминать грубые уличные песенки; они утратили даже свои мелодии.
Орган — это царь инструментов; он их всех вмещает в себе. Клико — единственный действительно превосходный мастер — значительно усовершенствовал эту удивительную машину. Проба изготовленного им органа в Сен-Сюльписе в текущем, 1781 году воскресила у меня в памяти случай, имевший место раньше при подобных же обстоятельствах в парижской Сент-Шапель. Дакен был приглашен экспертом; семидесятилетний музыкант делал на этом органе положительные чудеса. Все присутствовавшие говорили, что его гений никогда еще не достигал такой мощи… что пальцы его подвижны, как у двадцатилетнего юноши. Это была песнь умирающего лебедя: три месяца спустя Дакен сошел в могилу.
Нам известны три случая из жизни этого великого артиста; они кажутся мало вероятными, а между тем вполне достоверны. Этот прирожденный музыкант восьмилетним мальчиком сочинил мотет{232} для большого хора и симфонического оркестра. Ребенка пришлось поставить на стол, чтобы он мог отбивать такт. Слушателей набралась целая толпа, и по окончании симфонии гениального мальчика чуть не задушили в объятиях.
