А. Андреев - Москва в очерках 40-х годов XIX века
Кухарка продолжала заливаться все звончее; одиночество и скука довели ее до патетического одушевления…
– А, наше вам! С праздником, – молвил кучер, слегка приподнимая картуз.
– Также и вас. Садитесь на чем стоите, – отвечала Акулина Ивановна, захохотала своей остроте и потом продолжала петь:
Уж ты злодей, варвар ты, разбойник, Прострелил ты пистолетом грудь мою…
Кучер остался очень доволен и чувствительными словами песни, и наружностью кухарки. Песня хорошая, не мужицкая какая-нибудь, и сам он частенько поет ее тоненьким голоском, посиживая на козлах и дожидаясь господ. Акулина тоже баба славная: и с поведеньем, и с политикой. Собой… что ж, и собой ничего. Шаль-то какую надела – ахти мне! Да шаль-то что – шаль ничего, сама по себе; а ты, вот, приди к ней о празднике, как пироги пекут: ведь какую середку откромсает тебе: «На, – говорит Матвей, – продовольствуйся, у нас этого всегда остается», – да еще и чаем напоит. Известно, не то, чтоб не видали мы этого, а ласка, приятство, уважение – вот что дорого… Словом, кучер остался очень доволен и, пуская струйки зловонного дыма, собирался сказать какую-нибудь любезность.
Акулина Ивановна со своей стороны была очень тоже довольна и приходом Матвея, и его нарядом. Не могла она не заметить, что на нем красная александрийская рубашка с иголочки, плисовое полукафтанье без рукавов (для легкости) и новые сапоги с голенищами чуть не выше колен; серьга, продетая в левое ухо Матвея, и павлинье перо, торчавшее на картузе, тоже приятно останавливали ее внимание. Про наружность и говорить нечего: кучер, как следует быть кучеру. Не могла она притом не вспомнить, что Матвей очень хороший человек, не такой, как другие озорники бывают. Случится досуг, он и дров тебе принесет, и сапоги барину вычистит; ну и на счет всего прочего… Стало быть, и кухарка была очень довольна кучером, но сказать ему какую-нибудь любезность не была расположена, вполне понимая, по свойственной всему прекрасному полу тактике, что все выгоды разговора на ее стороне. И так, думая и ожидая любезничанья, она не переставала наполнять воздух раздирательными звуками своей песни.
Кучер между тем надумался, что следует сказать голосистой Акулине Ивановне.
– Ишь ты какие штуки откалываешь! Ах, чтоб тебе!..
И, сказав это, он шлепнул кухарку по плечу, что, по его мнению, означало очень большую любезность.
Кухарка не отвечала ничего, но довольно больно ударила своего кавалера по руке, вероятно полагая, что и это любезность с ее стороны. Кучер, по-видимому, был тоже этого мнения, потому что на лице его показалась самодовольно-радостная улыбка, и он располагался отпустить еще какую-нибудь «штучку».
Конечно, со стороны могли бы заметить, что подобные выходки неприличны, что с прекрасным полом следует обращаться совсем иначе, соблюдать учтивость, политику вести. Но что же на кучере и взыскивать! Лакеи, например, или другие должностные лица, занимающиеся службою в барских комнатах, они в этом отношении не могут подвергнуться ни малейшему упреку: и обхождение у них галантерейное, и комплименты всякие есть, и красноречия пропасть. Но ведь им и есть где заняться и наслушаться хороших речей, – они обращаются в сфере высшего света. Ну а круг кучерской деятельности известно какой…
– Ваших, знать, дома нет? – спросил кучер после нескольких минут молчания, в которые, по-видимому, ему не удалось придумать никакой любезности.
– Ушли в гости. А ваши?
– Дома. Да мне что: я свое дело справил, так мне сполагоря.
Кухарка перестает петь и грациозно обмахивает свое лицо миткалевым платком. Кучер молодцевато поправляет картуз, подпирает одной рукой в бок и значительным тоном произносит такие многозначительные слова:
– А что, Акулина Ивановна, разве хватить нам куражного? Как вы располагаетесь? Жара такая, что мочи нет.
– Чего это вы?
– Да так, по маленькой, по шкальчику. Я мигом слетаю.
– Благодарим покорно. Мы уже пообедали.
– Что ж за важность, что пообедали. Лишь бы во здравие пошло. Это не что-нибудь другое. Я сам, признаться, перехватил кусочек, да для кампанства завсегда приятно выпить. А одному что-то не куражно, петиту совсем нет.
– Нет, не хочется, в душу не пойдет.
– Ну, орешками позабавиться?
– Орехи ничего, это можно.
За такую, уже настоящую, несомненную любезность кухарка дарит щедрого кучера взглядом, описать который нет никакой возможности. Приносятся орехи, начинается щелканье, являются новые собеседники – и Маланья, и Прасковья, и все хорошие люди, кто только есть в доме, которые любят компанство. Заводится самый одушевленный разговор, пересыпается из пустого в порожнее, обсуживаются поступки хозяев, безапелляционно решается, кто добрый и кто нехороший человек, кому давно на тот свет пора, и кому дай бог много лет здравствовать… Все это любопытно и поучительно. Но вот, наконец, удостоивает беседу своим посещением и повар, тот самый, который ухитряется каждый день обсчитывать своего барина. Он одевается франтом, курит папироски, водит знакомство с княжескими поварами и прочею лакейскою знатью и сам знает себе цену.
– Банжур, гутморген, мамзель Лизет, – говорит он, обращаясь к смазливой горничной, прелести которой затронули франтовское сердце. – Салфет вашей милости, красота вашей чести.
– Мерси-с, – отвечает образованная горничная, улыбаясь не менее образованному своему поклоннику.
Он отпускает еще какую-нибудь любезность, в минуту становится душою общества, затмевает всех мужчин (если таковые имеются налицо) и приводит в восторг весь прекрасный пол, начиная от смазливой горничной до Акулины Ивановны включительно. Если обстоятельства благоприятны, заводится хоровод, и веселье тянется до той поры, пока служебные обязанности не позовут участников компании восвояси или пока не настанет ночь…
Акулина Ивановна ложится спать с самыми приятными ощущениями, и, вероятно, ей грезятся очень хорошие сновидения.
Еще довольнее судьбою, еще счастливее бывает она, когда отпросится у своих хозяев «со двора». Это случается не каждый месяц, потому что путешествие кухарки «со двора» редко продолжается менее дня. Во-первых, она идет (разумеется, разряженная впух) по какому-нибудь делу; потом ей надобно навестить двух или трех знакомок, куму, а иногда и кума; наконец, если день праздничный, необходимо побывать на гулянье (особенным предпочтением кухарки пользуются Марьина роща {71} и Новинское). У знакомок и у кумы кухарка напьется чайку и не откажется от чего-нибудь другого, более основательно действующего на сердце и на голову. На гулянье она покачается на качелях, распевая песни, погрызет орешков, посмотрит на добрых людей, на комедии и иногда сведет очень приятное знакомство. Домой вернется она поздненько, немножко навеселе, и в это время благоразумная хозяйка не должна делать ей никаких замечаний касательно продолжительного отсутствия или «растрепанных чувств» (выражение кухарки). Иначе эта последняя тут же потребует расчета или чересчур выйдет из пределов должного уважения к особе хозяйки.
* * *
Познакомившись с отдельными чертами быта кухарки, необходимо бросить взгляд и на ее биографию.
В известной бумаге токмо значится, что кухарка такая-то, стольких-то лет, наделена от природа темнорусыми или другими какими волосами, такими-то глазами и прочее, а особых примет не имеет. Какой же материал для ее биографии может составиться из этих сведений? Где ключ от загадочного ее происхождения? Где родилась кухарка, какую должность исправляла она, прежде чем приняла на себя стряпательные обязанности? Кто знает это? Может быть, была у нее и молодость, полная желаний и ожиданий суженого; являлся этот суженый, брал за себя душу-девицу, жил с нею медовой месяц, как голубь с голубкою, потом похолоднее, потом начал слишком придерживаться чарочки, а, наконец, и угодил под красную шапку {72} . Дал ему бог талант, да не умел он им владеть; знал он мастерство золотое, да стало оно у него хуже самого последнего. Куда деваться, куда голову преклонить? Было свое хозяйство, умела она распорядиться домом, сошьет, бывало, все, что нужно, и себе, и мужу, состряпает какое угодно кушанье: ну а теперь что поделаешь? Жить трудами рук – не к тому готовили ее отец с матерью. В няньки идти – своих детей бог не дал, так сумею ли ухаживать за чужими? А вот, под этот раз и находится добрый человек, соседка какая-нибудь; говорит она одинокой, что есть хорошее место для нее, восемь рублей в месяц жалованья дают, окромя подарков, хозяева хорошие, из купечества, семья небольшая: ступай, Акулина. – «Да как же это я, право, не знаю, в чужих людях никогда не живала, – говорит Акулина в нерешимости. – Пожалуй, строгости пойдут разные, взыски… Да, может статься, я не сумею и работу такую делать…» – «Э, какая тут работа! – возражает соседка, – известно, состряпать, что нужно, да прислужить – и все тут. Не ты первая, не ты последняя, бывали и получше тебя». И Акулина склоняется на такие убедительные доводы и нанимается в кухарки к «хорошим людям из купечества».
