Юрий Софиев - Вечный юноша
Забавен мой лечащий врач Евг. Дмитр. Бычкова. Когда просил подписать курортную карту в Кисловодск: «А вдруг Вы там “распишитесь” (загнусь), вот тогда мне здесь влетит».
Теперь, пожимая плечами: «Посмотрим, понаблюдаем, все равно операцию делать Вам поздно…»
Несомненная последовательница «социалистического реализма».
9.
Всё по-прежнему: ветер весенний с полей,
И подснежник сквозь слой прошлогодней листвы,
Или ветер солёный у южных морей,
Или запах высокой июньской травы.
Всё по-прежнему: поздний осенний закат,
Или в небе тугие плывут облака,
Или мир отражений уносит река,
Или чья-то пронзительной грусти строка…
Всё по-прежнему: в небе летят журавли,
И идёт человек, и возносит мечту,
Ту, что бережно мы чрез века пронесли —
Верность (человечность), дружбу, любовь, доброту, (чистоту)…
Всё по-прежнему: звёздного неба восторг,
И такой же горячий взволнованный спор,
О беде и о счастье людской разговор.
А таёжная ночь над рекой у огня…
Всё по-прежнему!
Только не будет меня!
5/VIII 64 г.
10. 6/VIII
Встретил у Ник. Ник. Н.В.Баранова. После часовой болтовни этого человека чувствуешь себя так, как будто весь вывалялся в говне. Этот человек никогда не слушает собеседника, он все заранее знает, что любой человек скажет, и потому он не дает говорить никому, непрерывно извергает поток пошлостей, с потрясающим апломбом и все и вся мажет даже не черной краской, а именно говном.
Он все знает, он все понимает, он все видит, все предвидит, всегда информирован какими-то необыкновенными личностями, собственные его деяния всегда гениальны, и его диссертация, которую он пишет уже 10 лет — все ему говорят, что это не кандидатская, а, конечно, докторская, но, к сожалению ни один ученый совет, по своей (…) не в состоянии ее принять. И всякий раз думается: кто он?
Хлестаков или провокатор?
11. 19/VIII
Вечером были Ник. Ник. (Кнорринг — Н.Ч.), Наум Моисеевич Коржавин (Мандель) и Верочка Брагина, дочь поэта Алексея Брагина.
Для меня очень интересный вечер.
12. 23/VIII. Воскресенье.
Утром поехал в Илийск, т. к. (…) опоздал на последний автобус. Встретился с Александром Васильевичем Гуцевичем. Они меня ждали с Дубицким. Припасли бутылочку шампанского.
Встретились тепло. Глюмочка организовала еду, я привез вино, сухое и «Тайфи». Очень мило провели вчетвером вечер. Ходили купаться в затон — я первый раз за это лето. А лето-то прошло. Спал на дворе под пологом. И впервые, как отметил Александр Васильевич, температура на рассвете была +10 градусов. До этой ночи никогда ниже +14–15 градусов не опускалась.
А мне кажется, что только-только прошел апрель! Черт знает, как летит время! А летят-то уже сочтенные дни!
Гурцевич рассказывал о комплексной экспедиции 37 года в Уссурийскую тайгу — таежный энцефалит. Они поместились в леспромхозе и перед их приездом, т. к. энцефалит свирепствовал, в леспромхозе были заказаны гробы и гробы эти, добротные, были сложены как раз у помещения, отведенного для экспедиции.
Так что это было первое впечатление, мало чарующее. Шесть человек из их отряда заболело энцефалитом. Трое умерло.
13.
(Газетная вырезка с фотографией камбоджийского пленника, надпись: «Что его ждет?..» — Н.Ч.)
Страшный оскал гражданской войны. Ни одна война не бывает так бесчеловечна и беспощадна, никогда ненависть, злоба, изуверство не принимают таких страшных размеров, как в гражданской войне.
14.
Григ. Петников
«Открытые страницы»
Крым. издат., 1963 г.
Ник. Асееву
Не говори, мой друг,
Ты ж знаешь сам:
Здесь вырваны листы.
Там не хватает строк…
Ну, что ж!
Они вернутся светлой ночью,
А утром гаснут — как звезда —
Потом, заполнив темный прочерк,
Всю правду
Скажут вам в глаза.
1956 г.
Их имена
Пора наветов, страуса и беды
Прошла!.. А в глубине остались
Пропащих лет упорные следы,
Которые быльем не порастают…
Где по ночам — за «воронами» вслед —
Их выводила смерть из проволочного ада,
И кровью залитый рассвет
Входил в бараков длинные громады.
Что может быть мрачнее долгих лет,
Проведенных за черным частоколом?..
Но ты прочтешь когда-нибудь о них —
Подымет пахарь простреленного черепа осколок.
Ты не найдешь на стенах надписей и дат:
И стен тех нет, и писем написать не дали,
В глухую ночь поэтов и солдат
Захороненья, с полем поравнялись.
А может, в этот самый день,
Цвела пшеница, дождь прощался в долях,
Когда в краю терпенья провожала тень
Их смертным снегом с елей осыпала.
…И бедный Лям стучится к нам в окно,
И утренняя дудочка его играет,
Пробита пулей — все равно
В руках у детства песня, оживает.
Услышите когда-нибудь в бору
На дереве высоком, нежный голос:
То скрипка Ляма на ветру
Звучит на ветке беззащитно-голой.
Или в один из тусклых, вечеров
У зоны наметет и острый обозначит холмик.
Она идет — бессонная — искать тот ров:
Одни снега…Но буря поднимает волны.
Потом пойдут ручьи: весна покажет все!
Хотя историки гримировали время,
Но правда ведь у нас одна, —
Она снимает лжи навязанное бремя…
Август 1956 г.
Григ. Петников один из сотоварищей Велемира Хлебникова — «второй председатель земного шара». Живет он все время в Крыму. Его сборник, между прочим, с прекрасным карандашным портретом, сделанным Юрием Павловичем Анненковым, привез Петр Мих.
Интересные стихи.
В pendent к «Их имена» сегодня по телео смотрел II серию «Тишины».
Книгу я прочел (в «Новом мире»), вероятно, год-два назад.
Фильм прекрасный.
Будь оно проклято, это страшное время.
И как прекрасно наряду с человеческой тупостью, подлостью, трусостью и низостью (сцена заседания партбюро и голосования) сияет человеческое благородство и чистота, и мужество — Морозов, Сергей и его друзья. И хочется верить, что и в то подлое время были и такие живые люди.
И я невольно перевожу взгляд на моих сослуживцев, многие из них пережили это время в «сознательном возрасте» и я мысленно сажаю их за этот стол этого заседания партбюро.
Где же мера человека? Кто из них, как Морозов, решительно и смело поднял бы руку на «кто против?» Во всяком случае не Галузо, может быть, Слудский? А (…)? А Боев???
Но очень возможно, пожалуй, Мариковский?
В общем, как это страшно. Где же мера человека? А я сам? Возможно. На людях. С внутренним душевным отчаяньем. Когда думаешь об этих вещах — мутная, тоскливая боль — «обида за человека».
А сколько душ, может быть, и не очень слабых исковеркало и оподлило это время «культа». И такие глубокие корни его опутали почву и живы еще и в наши дни.
П.М. в Ялте встретил случайно Н.И.Столярову. Бутовский жил на даче М.Н. Изоргиной (художница). Ее дача рядом сдачей-музеем Максимилиана Волошина, на которой живет по сие время жена поэта. В орбиты этих домов и попадают люди искусства — приезжие из Москвы и Ленинграда, и потому Петр всегда и привозит оттуда литературные сплетни и новости. Бутовский узнал, что появилась Н.И. — секретарша Эренбурга — и, зная от меня о ней, пошел знакомиться. Оказывается, Наташа, приехав в 35 году, вскоре попала в лагерь Долинку в Казахстане и отсидела в период культа 19 лет жизни! Приехала почти девочкой, а вышла на грани старости! Ни за что ни про что!
Пропащих лет упорные следы,
Которые быльем не порастают!
А разве виновные, большие и малые, прислужники культа — получили должное возмездие?
Разве лагерные палачи не сидят себе спокойненько на пенсиях? Да еще на полковничьих пенсиях?
И. Бродский. Пилигримы
Мимо ристалищ и магазинов,
Мимо широких кладбищ,
Мимо храмов и баров,
Мимо больших базаров.
Горя и мира мимо.
Мимо Мекки и Рима,
Синим солнцем палимы,
Идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
Нищи, полуодеты,
Глаза их полны заката,
Сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни
И вспыхивают зарницы.
И звезды горят над ними,
И хрипло кричат им птицы.
Что мир остается прежним,
Да, мир остается прежним,
Ослепительно снежным,
И сомнительно нежным.
Мир останется лживым,
Мир останется прежним,
Может быть, постижимым,
Но все-таки безбрежным.
И, значит, не будет толка
От веры в себя и в Бога.
…И, значит, остались только
Иллюзия и дорога.
И быть на земле закатам,
И быть на земле рассветам,
Удобрить ее солдатам,
Одобрить ее поэтам.
Это стихи московского поэта И. Бродского. Бутовский привез их от Наташи. В Москве он пользуется большой популярностью, хотя его нигде не печатают, по рассказам Н., цензура такие вещи, конечно, не пропускает.
