Admin - i 1cdedbafc07995a6
Трясущимися руками беру на прицел одного, потом другого.
Что-то не так... с этими тварями явно что-то не так...
-- БЕЖИМ ДАЛЬШЕ! - вопит, что есть мочи, Женя. - ОНИ НАС НЕ ТРОНУТ!
18:20
До меня вдруг доходит, что неладно с людьми, появившимися на поле. Они одеты. Все они носят одежду. Это выжившие -- такие же, как мы. Гражданское население, не успевшее к эвакуации. Беженцы, покинувшие обреченный город, которому суждено стать городом-призраком, сотворенным в результате самой масштабной техногенной катастрофы в истории человечества. И, может статься, самой последней.
Беженцы тоже замечают нас. Затравленные перепуганные взгляды блуждают по дулам ружей, направленных на них, по лицам людей, направляющих их. Соотнеся одно с другим, они понимают, что здесь помощи не дождутся, и устремляются дальше в поле - навстречу неизвестности и фуражирам-одиночкам,
Отдышавшись чуток, возобновляем путь. Со стороны автобана прибывают все новые беженцы -- группами, целыми семьями. Оборванные, грязные, с пожитками в сумках, с примитивным оружием - в основном садовым и кухонным инвентарем. Кто-то бежит нам наперерез, кто-то сопровождает на безопасном расстоянии. Не обращая на них внимания, продолжаем путь.
Однако вскоре делать это становится все труднее. Постепенно наша группа оказывается в самом центре многолюдной толпы. Со всех сторон нас окружают пропитанные страхом и застарелым потом тела, являющиеся одновременно и живым щитом, и приманкой. Сначала нам приходится сбавить скорость, потом и вовсе перейти на шаг.
-- Держимся вместе, держимся вместе, -- повторяет Женя. - Не разделяемся.
Мне в ладонь проскальзывают холодные пальцы Евы. Лилит не отстает от Жени ни на шаг, точно привязанная. Саша, сменив тактику со страусиной на обезьянью, повисает на рюкзаке Михася. Тот, в свою очередь, придерживает за плечо Витоса. Мы с Евой идем тесно, плечом к плечу. Впереди, обгоняя нас всего на полшага, пробивают локтями дорогу Арт и Вано.
-- Нас заметят, нас сейчас заметят! -- талдычит Саша.
-- Заткнись, -- одергивает ее Ева. - Иди молча.
Вокруг на удивление тихо. Только поступь шагов, шорох одежд да редкие односложные фразы. Не уверен, что беженцам известно о стаде, "пасущимся" неподалеку - по крайней мере, не тем из них, кто углубился в поле. И все же они стараются не шуметь. Возможно, все дело в привычке не высовываться, которая вырабатывается в первые дни после апокалипсиса - если, конечно, ты планируешь пожить чуть подольше. Но мне кажется, что дело не только в этом. На них, как и на нас, давит открытое пространство. Они чувствуют здесь свою уязвимость, свою беззащитность. То же чувство заставляет их инстинктивно обходить поле стороной, двигаться к Промзоне, придерживаясь края дороги.
Вскоре автобан окончательно исчезает из виду, а ему на смену приходят первые ангары юго-восточной Промзоны. К моменту, когда мы достигаем ее, наше шествие насчитывает не меньше сотни человек. Длинный безмолвный строй серых, в предвечерних сумерках, фигур. И этот строй продолжает пополняться.
Наш отряд идет так кучно, что мы можем чувствовать дыхание друг друга на своих шеях. После бега я весь взмок - теперь же остыл, продрог до костей и трясусь, как осиновый лист. Надеюсь, этого не чувствует Ева, по-прежнему держащая меня за руку. Мне, конечно, страшно, но не до такой степени. По крайней мере, пока.
Внезапно, почти в одно мгновение, становится очень шумно. Неясный гул появляется сзади и, распространяясь со скоростью лесного пожара, волной движется вдоль строя. Потом людская масса вздрагивает, пропуская рябь обернувшихся голов... и с воплями устремляется вперед.
18:25
Впервые в жизни попадаю в давку. Меня сбивают с ног почти сразу - сильный толчок справа, за ним, через секунду, удар по затылку -- и вот я уже на земле.
Откуда-то сверху слышу голос Жени:
-- СТАДО! СТАДО ЗДЕСЬ!
Похоже, он о том самом стаде, что следовало за нами по Таганрогской. Значит, молот все-таки догнал нас и вот-вот расплющит о наковальню...
Все смешалось в одно мгновенье. Я потерял Еву, потерял остальную группу, потерял всякую ориентировку. Непонятно, где свои, где чужие. Повсюду крики, визг. Люди бегут, толкаются, падают, встают, снова падают и снова встают, продолжают бежать...
Неожиданно я теряю способность дышать. Чья-то нога бесцеремонно наступает на диафрагму, за ней другая, прямо на грудь. Скорчившись от боли, переворачиваюсь набок, пытаясь восстановить дыхание, и по мне пробегаются вторично. На сей раз достается рукам и голове. На рукавах плаща отпечатки грязных подошв. Я успеваю вовремя прикрыть затылок - тяжелый ботинок бьет по пальцам, слышится треск перелома.
Прожегшую руку боль тут же заглушает кошмарное понимание того, что если я сейчас не встану - меня затопчут насмерть.
Перекатываюсь на спину, попутно уклоняясь от еще одного пинка. Огромный походный рюкзак съехал набок и пригвождает к земле туго натянутыми лямками. Нужно скинуть их как можно быстрее, иначе мне никак не встать.
По земле стелется толстое облако пыли, забивающей глаза, нос и горло. Я зажмуриваюсь, отхаркиваю хрустящую на зубах слизь. Когда снова открываю глаза, надо мной возвышается чья-то фигура. Плотный лысеющий мужчина в очках и заношенном коричневом пальто. На шее справа след от укуса. Глаза за толстыми линзами очков горят безумным блеском - пока еще не зараженного зомби, но всего лишь отчаявшегося человека.
Я смотрю на него -- он на меня. Потом мужчина делает шаг навстречу, наклоняется, лицо его принимает выражение человека, заметившего на земле стодолларовую купюру.
Надо встать! Надо, встать, встать, встать ...
Когда я рывком высвобождаю левую руку из лямки рюкзака, мужчина наваливается на меня сверху и принимается отбирать ружье.
Глава 20
Юго-восточная промзона
18:32
-- Ах ты ж, черт! Ах ты ж черт!
Мужчина хватает меня за кисти, придавливает руки к груди, не позволяя поднять дробовик, а сам садится сверху. Тяжелый, гад...
-- Ах ты ж черт! Черт! Черт! Отдай. Отдай его!
У него странный визгливый голос, почти девчачий.
Внезапно я понимаю, что он боится меня не меньше, чем я его. Пожалуй, даже больше. Но он в отчаянии -- и он сверху.
-- Пошел на... сука... встань, бля!
Говорить тяжело. Дышать тяжело. Справа и слева мелькают ноги, ботинки чиркают по плечам, раз или два подфутболивают рюкзак. Лямки больно врезаются в шею.
Вот сука... Навалился -- не шевельнуться.
-- Отдай, черт, отдай! Отдай! Отдай, черт! -- визжит мужчина.
Он плачет. Слезы текут из-под толстых очков в роговой оправе и повисают на двойном подбородке. Одной рукой мужчина продолжает придерживать мою кисть, мертвой хваткой вцепившуюся в дробовик, а второй принимается хлестать меня по лицу.
Он даже бьет по-девчачьи. Шлепает ладонью по щекам и верещит, как резаная свинья. Зачем ему дробовик? Что он будет с ним делать?
Я брыкаю ногами в попытке сбросить своего седока на землю, но только зря трачу силы. В этом жирдяе килограмм сто, не меньше. Я по-прежнему боюсь отпустить дробовик, а пощечины безостановочно сыплются сверху, начиная приносить ощутимые неудобства.
-- Ах ты мразь...
Возникает безумная идея укусить ублюдка за пальцы, но я сразу отметаю ее. Мой визави инфицирован, и если он разбил мне лицо в кровь, то нарушать целостность его кожных покровов было бы верхом неблагоразумия.
-- Черт возьми, отдай же его! Отдай! Черт, отдай!
-- Да забирай! -- кричу и разжимаю пальцы.
Мгновение дробовик лежит на моей груди ничейный. Потом мужчина хватает его, ошарашено взвешивает в руках, не смея поверить в собственную победу. Секундного замешательства достаточно, чтобы я успел нащупать в кармане плаща складной нож.
Когда я вытаскиваю его, мужчина вспоминает о моем существовании. Однако, он вовсе не собирается стрелять. Он таращится на меня воспаленными от слез, неестественно большими за линзами очков глазами, не понимая, зачем нам продолжать драться, если каждый получил то, что хотел. Он -- ружье, я -- свободу.
-- На, сука!
Раскрыв нож, тыкаю лезвием в выпуклый живот. Клинок легко пробивает тонкую материю пальто, а когда выходит обратно, на ткани в месте удара расплывается темное пятно.
-- Ой-ей! -- вскрикивает мужчина и скатывается на землю.
Наконец, я могу вдохнуть полной грудью.
Быстро, очень быстро освобождаюсь от лямок рюкзака и вскакиваю на ноги.
Отбросив ружье, мужчина стоит на коленях, прижимая руки к кровоточащей ране, и жалобно скулит. Слезы градом катятся из глаз, очки повисли на кончике носа. Тучное тело колышется, как бланманже на подносе пьяного официанта.
-- Зачем... Зачем ты сделал это?
Я стою над ним с ножом в руках, напрочь позабыв о ружье, о людях, бегущих навстречу, о "прокаженных", преследующих их. О друзьях, потерявшихся в суматохе. О бомбардировке. О "зоне отчуждения".
