Неизвестно - Канашкин В. Азъ-Есмь
7.
Самое ударное творение Соловьева-Смолина - его погром молодежного номера журнала «Кубань», очнувшегося после погребения и вновь попытавшегося одолеть крутизну, на которую карабкался, падая и срываясь. Свой материал он назвал «В последних конвульсиях.», а в подзаголовок вынес синкопированный приговор - «Невеселые заметки.» («Кубанский писатель», 2008, №9). «Кубань» гностически гнобили многие. В частности, Роман Арбитман, Андрей Немзер, Генрих Корбес, Владимир Шейферман... Но вот особенность: каждый из них и все вместе, никоим образом не настаивая на своем еврействе, открыто выражали свою прерогативу. - «Мы такие же русские, как и вы, только по русской дороге движемся в своем, еврейском направлении. У нас свои икс и игрек, а у вас - свои. И вы должны это учитывать, считаться с тем, что мы, ид, - одни, а вы, гоим - другие. И в перспективе, когда мы станем, как все, заповедное ибер-ид останется, ибо мы, - хотите вы этого или нет, - лучше вас.»
Примечательно, что дав своему литературно-критическому обзору журнала «Кубань» имя - «Выход из гоголевской шинели - направо», Роман Арбитман высказался не на публицистически-одномерном языке, а на метаязыке. В том смысле, что подошел к оценке «Кубани» как бы провидчески, не впадая в местечковую гнусь, конъюнктурно-исповедуемую малокомпетентными шабесгоями. Вот стержень его резкого неприятия: «Журнал «Кубань», который взял на себя всю тяжесть поверженной русской судьбы, верен духу почвы, ставит свою историю выше собственной жизни и готов в модели спасительного национал-экстрима и юродства добровольно пойти даже на смерть, - такой журнал, как представляется, не бездумно-слеп и не страшен, а бесстрашен.»
Соловьев-Смолин, исходя из его мотивации, не сумевший стать русским и недотягивающий до еврея, обрушивается на «Кубань» подметно-заданно. Придыхая так, как не делают даже полтинники-опарыши из гетерогенного постчеловеческого рода, он яро защищает «творческие интенции» Светланы Макаровой, руководителя краевого отделения Союза писателей России, названные в одном из журнальных выпусков «Панчо графомании». И предварительно взвесив цену, грозится, правда, иносказательно, недругам Макаровой «начистить морду лица». Экстаз его - угодливо-расчетливый, а намерения - больше, чем приспешно-нечестивые. Журнальная проза молодых, - а это «Фермер Мацупа» Виталия Кириченко, «Декольтированная справедливость» Виктории Бурмака, «Исповедь Сони Бляхман» Петра Беляева, - подкупает той натуральностью, где русский человек, даже превратившийся в придурка, припадает к небесному животу. Однако, для добровольного наемника и пажа, опрокинутого в постлитературное тление, они - неизвестно откуда проклюнувшиеся проходимцы. Как, впрочем, и Юрий Кузнецов, Сергей Хохлов, Николай Ивеншев, другие кубанские авторы, не проеденные ядовитым мохом запроданности и не переплетающие «духовный верх» с «гипероткровенным низом».
Если бы Соловьев-Смолин сумел хотя бы на миг ощутить, что он полноценный еврей или полноценный русский, он бы получил основание быть кем угодно. И обрел абсолютное право отстаивать плотоядно-рассудительную Макарову, судить о двойственном подходе к Ткачеву и Золиной, добивать «главреда» «Кубани» Канашкина, своей опалой доказавшего несовместимость с «правильной» реальностью. Но он, испуганно навострив ушки, уходит от конкретики, не акцентирует «кто он». И понуждает со всей определенностью сказать: сегодня с расчетом на завтра прокладывает путь не «общечеловек», а индивид национально обусловленный. Тот, кто имеет этническую идентичность. Вследствие чего, говорить о «Кубани», как о «пире ужасно-убогого дизайна» и «вопиющей 160-ти страничной бессодержательности», Соловьев-еврей и Соловьев-русский имеет право. А Соловьев-Смолин, выдающий себя не за того, кто он есть, не имеет права. Потому, как вне полнокровных своих координат, он - дубликатор, копиист, конформист, пускающий пузыри. То есть профанатор и прохиндей, не русифицирующий, не идишизирующий и даже не маргинализирующий креационное жизненное поле, а шабесгоизирующий его.
8.
У Владимира Ивановича Даля есть понятие - «ублюдок». В его толковании - это православно-местечковый выкрест, прихотливый в своем преодолении канонов и мутирующий в направлении эксплуатации порока. Производное этой мутации - заклинатели либеральной энтропии, желающие себе «лучше и больше». Соловьеву-Смолину пришлась по вкусу стихотворная подборка Анастасии Жажской:
Раздевал меня взглядом, Обнажал мои кости. Целовал мои губы, Отрывая куски. Ломал тело в угаре, В крестной доли-юдоли, Раздирая от страсти, Плоть мою в лоскуты.
И он, определив вольный стеб приведенных строк как зов увядающего либидо, с радостным нажимом констатировал: «Прогресс налицо». Даже при максимальном градусе незаемной иронии, именно в свете гомосексофобии, помноженной на гомосексофилию, надо воспринимать его коллажи, фэнтези и таблоиды - натужно-самодеятельные и беспомощные. В миниобзоре «Литература «по мотивам секса», например, он без разбору свалив в «кучу малу» Ю. Мамлеева, Ф. Горенштейна, Е. Попова, Ю. Полякова, В. Ерофеева, И. Бродского, Ю. Алешковского, Э. Лимонова, обосновывает свою локализацию буквально так: «При относительно разной стилистике любовно-сексуальной темы их роднит гипероткровенность называния, эпатажная вычурность.» И далее, с пафосом, отдающим стенаниями атрофированной плоти, изобличает Ю. Мамлеева, у которого в рассказе «Последний знак Спинозы» лучшим «сексапильным партнером является идиот», И. Бродского, у которого «граф до клубнички лаком, ставил Микилину раком», Ф. Горенштейна, у которого «женский половой орган. чавкает, как кусок сырого мяса».
Читать эти и прочие вожделенно-скрупулезные придыхания Соловьева-Смолина, увенчанные сегодня его титулами, и тяжело и неловко. Но, отбросивши «всю извращь непотребного», вспомним Валерия Брюсова. «Мы натешимся с козой!..» - так эротолюбивый «таран нежити», как его называл Андрей Белый, скорый на перо, глубоко патриотичный и возвышенный, восставал из «тихого ада» и встраивался в «скрежет первоначальный». Есть один-единственный критерий «русскости» - цена, которой оплачено постигающее правду Слово. От Виктора Ерофеева в этом контексте исходит «звук надтреснутый и пустой», от Юрия Мамлеева, напротив, «полный», потому как он за все платит жизнью и судьбой. Соловьев-Смолин, обретший предпосылки «внутреннего существования» в журнале «Кубань» и с оглядкой на кормящих попирающий его, откупил право благоденствовать как хочет и как может. Откупил кривящими под Иуду, перелицованными и квелыми симулякрами. В достославном прошлом продажный Булгарин сумел не «охаять» декабриста Рылеева, до ареста сильно поддержавшего «обоюдного» Фаддея. Зафрахтованному алкающей неприкаянностью Соловьеву-Смолину, это, по всей видимости, не под силу.
9.
У Достоевского Мармеладов вопрошает: «А что, если идти дальше некуда?» Соловьев-Смолин, достигший галлюциногенной цели, дает совет: саморазлагаться. И с ощеренной досадой сетуя на отсутствие у «Кубани» больных генов, гламура и глянца, как бы проваливается в воронку собственного просевшего нутра. Как известно, в Кабалле имеется кодификация смертей. До № 70 - идут смерти нормальные, обусловленные ходом жизни. Но уже смерть № 71 - «стремная», вызванная, скажем, желанием повторить пируэт «поцелуй меня в пачку». А смерть № 72, согласно идишкайту, вообще, постыдная, - от идиотизма плюс. И настигает тех, кто попирает тонкую материю живого существования: псевдоучено мухлюет, дрессированно фабрикует, суемудро прельщает позиханиями снулой рыбы.
10.
«Для того, чтобы диссертационный Спектакль по филологии на Кубани «конвертировать», нужно не только время, а и гуманитарная предпосылка. Наподобие той, что возникает при отдельных погребальных отправлениях.» Так говорит доктор филологии, профессор КГУК, прозаик и публицист Владимир Рунов, просматривая свежие авторефераты. Оставшись без Г.П. Немца и А.Л. Факторовича, диссертационно-филологическое предприятие при КубГУ продолжает «сбываться». Многим и многим потерянным очень хочется найти собственные яйца в чужих гнездах. Однако характер «остепененного» Промысла стал до того пристрастно-избирателен, что непонятно, почему этот Промысел делится на две части - до защиты и после. Из условной тысячи высокоостепененных филологов-кубанцев - 999-ть пребывают в щепетильно-критическом дежа вю - походят на сервировщиков-травести, как бы пришлепнутых постлиберальной догмой. Около пятидесяти из них фетишизируют социально-модерницазионную буффонаду, и в ожидании «прикорма» переводят ее утопический дискурс с суконного языка на язык удачливого дебилизма. Еще двадцать пять мнят себя учеными-имиджмейкерами, учеными-инноваторами, учеными-комментаторами и т.д. Они двигают официально-конспирологическую тезу, подобно порно или реалити-шоу побуждают к завиральному сознанию и, перефразируя Селина, годятся для костра больше, чем трещотки.
