Неизвестно - Канашкин В. Азъ-Есмь
19.
Нынешний расхожий постулат: «Горький есть 100-процентная эссенция тоталитарной идеологии, которую не может выдержать даже самый притерпевшийся желудок», – сплошная русофобия, продукт инфантильно-суррогатного сознания унтерменьшей, обслуживающих воцарившуюся ложь. Дело в том, что «воинствующая тотальность», мнящаяся доморощенному некро-образованцу Виктору Ерофееву и прочим эрзац-культуртрегерам особенностью одного Горького, принадлежит всем сколько-нибудь значительным русским писателям без исключения. Именно живая целостность, клокочущая пассионарность, божественная органика являют в сей мессианский час способ постижения «бытийного текста».
11 декабря 1930-го года в «Известиях» была опубликована статья Горького «Гуманистам». Это было послание Генриху Манну и Альберту Эйнштейну, которые сетовали, что в СССР не дают хода инакомыслию и даже преследуют его. «Надо ли для формовки здорового сознания совершать насилие над ним? – ставит писатель в статье вопрос. И отвечает – Я говорю – да!.. Культура есть организованное разумом насилие над зоологическими инстинктами людей…»
Максим Горький одним из первых в новейшую эпоху осознал: заблуждения и злодейства тоталитарного режима гораздо менее пагубны, чем омерзительная толерантность Западного Отчуждения. Безжалостно препарировав недужащую полость буржуазной цивилизации – химерический гуманизм, – писатель далеко наперед начертал: Западная Система куда более изощренна, монструозна, мазохична и бесчеловечна, чем любая Восточная Деспотия. Она завораживает обман. Иллюзия строго бдится – раскрепощенный общестатистический человек ставится в центр вселенной. Однако, искусно побудоражив свободой слова, иллюзия необратимо переходит на более тонкий и нечестивый уровень. Закомплексованно-пустотное существование становится искомым идеалом и ценностью для остающегося еще не выдрессированным скопища.
20.
Если следовать установившемуся ныне критерию и степень гениальности определять степенью близости к Библии, то надо признать, что Горький к ней – ближе других. Правда, либеральный бомонд уверяет, что, страдая сталинизмом, Горький грешил и мещанским комплексом, был филистерски неумиротворен. Похоже, что за житейскую неуемность принимают безразмерный размер его натуры, ту Божью «отприродность», где только и водятся живые клетки.
В очерке «Л.Н. Толстой» есть место, где Горький называет великого писателя «блаженным болярином Львом». Вот это, очевидно, и есть то, что Ницше определяет как «высокую мораль русских». Но это же, заметим, - и наша повседневная практика, вековечный «прикол» русского множества. Горький неизменно славословил Сталина. А, скажем, тот же Солженицын – только хулил. Однако, несмотря на апологетику, Горький воспринимается как рядополагатель добра и зла. А хулитель Солженицын как инкарнация смердяковского сознания. В его «Архипелаге», например, легко натолкнуться на приятие фашистского сапога: «Подумаешь! Висел портрет с усами, повесим с усиками…» Однако – предельно ясно, что речь здесь идет столько же о Сталине, сколько и о нас, находящихся под вопросом. И от этого благопристойный лик сановного Титана на глазах, что называется, курвится, превращается в «золотого оборотня», осуществлявшего свой «прихлоп-притоп» на костях русских, за счет русских, против русских…
21.
Максим Горький, чье земное бытование завершилось 75 лет назад (1868-1936гг.) – сам Русский Мир, Русский Путь и – одновременно – его крушение и базовый ресурс. Это от него, от Сына Земли Русской в благодарном почтении и покаянном отвращении разбежались его приемные сыновья – Зиновий Свердлов, Самуил Маршак, Исаак Бабель, – которым он отдал свое посланческое имя Пешков и у которых пробудил искус: принимать полет – за правду, а чару – за святость. Чтобы потом, в альтернативном межвременьи, они – вместе с Генрихом Ягодой, Львом Троцким, Львом Левиным и другими «вознесенными» – могли являть зашифровано-гипотетический осадок, на котором лидеры либерально-комфортного обновления будут возводить Рашку без кавычек.
18 мая 1935 года в небе над Москвой при весьма странных, так до конца и не проясненных обстоятельствах, разбился многомоторный самолет «Максим Горький». По городу поползли слухи, будто летчик, врезавшийся в Гиганта, сделал это сознательно, руководствуясь установкой. Для Горького, расколотого душой и телом после смерти сына, это предзнаменование стало испытанием на «ножевом острие». На первых порах естественной реакцией было – замуровать себя в «клетке», внутри той «реальности», что в лице многочисленной обслуги опутала писателя тысячами незримых нитей, ведущих куда-то вовне. Однако Горький предпочел «сожжение сует» и – театрализовал анти-диверсионный «arrangement». По свидетельству И. Кошенкова, наблюдая за круговертью в доме, Алексей Максимович проронил: «Враги всю жизнь у меня были, но – где-то, а теперь – со мной, на месте самых близких…» И этим самым «сохранил себя». Проще, остался абсолютно обыкновенным – «ветхим», простым и извечно проблемным русским человеком…
Глава III
1.
Кубанская ученая филология и остепененная журналистика, порожденная стратегией регрессии и тиранией комфорта, сегодня являет плотоядную атрибутику, что повадливо пиршествует на шумной ярмарке квази-идей нашего инновационного века. Превратясь в ангажированно-психоделическую плоть, она движется, вздыхает, наблюдает, осторожничает, нападает, трусит, суетится, подстерегает, благоденствуется… Она выделывает все, что может выделывать нынешняя адаптированная плоть. Достаточно хотя бы бегло взглянуть на продукцию наших остепененных журналистов, сколачивающих реноме на имиджевой буколике и автоэротизме, чтобы заключить: рекламно-горячечное и подоботрастное здесь свито в единый жгут. И являет… нет, не мнимую науку. И не расхожую уловку, прикидывающуюся чем-то общественно значащим. А – абстинентно-наркотический синдром.
2.
«Там, где нет ума, нет и глупости…» Так прокомментировал свой уход с поста декана факультета журналистики КубГУ Владимир Рунов. Это звучит правдой. Точнее, кажется правдой, ибо сказано хорошо. Однако, взявшие реванш после ухода Рунова, свидетельствуют: дело не в одном уме и не в одной глупости, а в том, что хитромудрость оказалась идеократической – двинулась против часовой стрелки. И теперь празднует тризну. Факультет журналистики КубГУ, пополнив свои ученые ряды персонами от власти, доказывает воочию, что может и дальше пережить все. И успешно восходить по лестнице Ламарка, ибо в своей способности к приспособлению не знает границ.
3.
Вступительный пункт в монографии Г.М. Соловьева «Факт и оценка в публицистике: аспекты метаязыковых корреляций», (Краснодар, 1999), принесшей ему степень доктора и звание профессора, звучит так: «Об объекте общей оценки и языковых механизмах экспрессивности». Заключительный пункт – как отзвук: «Маркировочная лексика и ее место в косвенно-оценочных средствах языка публицистики».
В обрамлении этих стратегий, на площади, не превышающей объем школьной общей тетради, размещаются две главы, восемнадцать подглавок и библиографический список, занимающий двенадцать страниц или одну четвертую часть всего «ученого текста».
Говорить о научном уровне проблем, решаемых на этой площади и размещенных, как правило, на двух-трех страницах, набранных шестнадцатым кеглем, по меньшей мере нелепо, а предавать хуле – забивать до смерти и других, и самого себя… Это ученое сочинение – самая элементарная и беспримерная в своем роде поп-химера, более того, изголенно-пародийная псевдо-техно-фикция. Самопально-стандартизированная, переполненная квази-академическими цитатами и фейс-примерами из газет, притянутыми за уши, монографическая работа Соловьева поражает бесстыдно-шоковым форматом, прямо-таки забойным наукообразием и, вытекающим отсюда архиклонированным «перегревом», отдающим неприкрытым «фальшь-шустрением». Для оправдания автора этого субтильного симулякра можно было бы сказать, что он написал и выдал «чужой» голограммно-трансвестированный фокус-опус. Что захваченный жаждой стать ученым-филологом высшей квалификации, он отдался тавтологии дня, триумфально расширяющей греховное эго. Но такой корректив будет неудовлетворительным. Ученая акция Соловьева очень скоро взорвала себя – изнутри. Устами и пером выпускницы факультета журналистики КубГУ Анастасии Жажской «Новая газета Кубани» (2004, №23) определила эту филологическую поделку как манипулятивно-эфемерный дубликат, а собственную ипостась новоявленного ученого – как «академик в неглиже». И как бы априори воззвала к покаянию. К тому, чтобы Георгий Матвеевич Соловьев, пробившийся в развратный «остепененный формат» и покоривший нечистоплотно-доверчивый ВАК, внял зову преображающего момента: добровольно отрешил себя от ученого титула и выбрался из выгребной ямы.
