Александр Баунов - Миф тесен
У пострадавшего от Pussy Riot охранника храма проблемы со сном, говорит его защитник. Не у него первого.
Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне.
Дай, няня, мне перо, бумагу.
Не написать ли жалобу в районную прокуратуру? Простая русская православная девушка с семейными ценностями страдает от действий хлыща и космополита, воспитанного католическим аббатом. Пушкин не закончил «Онегина», но, коли муки подсудны, в последней главе Евгению следовало бы обратиться в суд за причиненные моральные страдания, а генералу Гремину подать ответный иск за попытку разрушения вековых семейных устоев.
Однако же моральные страдания — неизбежная и совершенно необходимая часть человеческого существования, condition humaine в чистом виде. В христианском контексте можно считать их следствием грехопадения, но тогда они — то самое следствие, которое заставляет человека оглядеться и понять, что с миром что-то не так. Физические страдания — для этого слишком грубый инструмент. Вне христианского контекста моральные страдания — важный механизм созидания, часто его отправная точка. Моральные страдания — это хотение чего-то еще, чего нет на свете, — от Бога до новой технологии, новой музыки или нового стихотворения.
И странно, что логику искупления через страдание обидчивые официальные лица и защитники православной великой России применяют исключительно к своим обидчикам — пусть пострадают, посидят, подумают и очистятся, — и не применяют к себе. С точки зрения юридической обвинение в моральных страданиях кажется куда как сомнительным, а с точки зрения мировоззренческой — вообще никуда не годится. Никто не обещал православным христианам жизнь без страданий уже в нынешнем веке. Да и они сами разве чувствуют себя вовсе без греха, который можно было бы искупить каким-никаким страданием — хоть исключительно моральным, хоть парой бессонных ночей?
Почему можно смеяться над русскими
Оскорбление может закрыть канал коммуникации. Однако парадоксальным образом оно может быть тем, что его открывает — в том случае, когда адресовано носителю силы и славы. Это его проверка на доступность. Закроется обидой, осуждением, репрессиями, пытками, казнью или нет. Если нет — значит, слышит и можно с ним говорить. Античность знала и вовсю использовала такие ритуальные триумфальные оскорбления. Когда Цезарь шел с триумфом по Риму, про него пели гадости — как до этого про консулов-победителей и легатов, а после этого про императоров (правда, совсем уж ритуально).
Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.
Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.
Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря:
Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию, —
Никомед не торжествует, покоривший Цезаря.
То, что в более поздней Европе считалось оскорблением величества, то, что в Азии каралось бы жестокой казнью, в Риме было формой возвеличения. Гадости пели про победителя в ситуации триумфа. Оскорбление и почесть, две крайности, сходились. И открывался канал коммуникации. Сводил победителя на землю: не зазнавайся. Смог выслушать это, значит, сможешь выслушать и остальное — и неприятную правду, и просьбу. «Мальчишки отняли копеечку, вели их зарезать, как ты зарезал царевича Димитрия».
Те же цели у ритуала омовения ног римским папой или константинопольским патриархом, та же функция у средневековых шутов и юродивых. Канал коммуникации, который мог быть прерван величием, открывался благодаря оскорблению величества.
Не сразу заметишь, но в современном мире осталось довольно много от древних оскорблений триумфатора. Если мы возьмемся составлять мировую карту корректности — кого в мире можно оскорблять, а кого нельзя, — окажется, что можно сильных и нельзя слабых. Можно победителей или тех, от кого по совокупности опыта ждут побед. Нельзя тех, в ком видят заведомо проигравшую сторону, сторону, которая вряд ли осилит, одолеет, одержит верх. Если мы, Россия, претендуем на роль победителей, на значение, на силу и славу, мы должны быть готовы к оскорблениям. Победителей не судят, их оскорбляют. За триумфы и виктории — давние, новые и просто потенциальные, за то, что веселится храбрый росс, но и храбрый американец веселится не меньше. Оскорбление — признание оскорбляющим поражения до выхода на ринг. Оскорбление — спутник силы.
Русская девушка Люба в 1991 году вышла замуж за пана Дзюбинского и поселилась в польской деревне Стапорково, а в 2010 году подала в суд на золовку Терезу за то, что она называет ее ругательным словом ruska, и проиграла. «Это смертный приговор для меня. Родня мужа превратит мою жизнь в ад», — воскликнула Любовь Дзюбинска, выйдя из суда. «Далек мой путь, тяжел мой путь, страшна судьба моя».
У нас «дорогих россиян» ввел в обращение Ельцин. А у поляков мы так называемся испокон веку. Не только страна Rosja, но и жители ее Rosjane, и язык у нас rosyjski. (На правильном украинском, кстати, тоже будут «россияне» и «росийска мова».) А слово ruski является, говоря филологически, пейоративом, то есть ухудшительным вариантом: можно сказать «еврей», а можно — «жид», можно «украинец», можно «хохол», одно будет нейтрально, другое пейоративно. А по-польски можно сказать rosjanin, а можно ruski.
Кстати, в английском кроме Russian есть слово russky, не столько оскорбительное, сколько звукоподражательно-ироническое. Впрочем, некоторые английские словари помечают его как offensive, оскорбительное. Для американцев правых взглядов оно звучит почти как commies (коммуняки). Наше начальство, может, про это не знало и называло «Русский дом» на зимней Олимпиаде в Ванкувере Russky Dom. А может, знало, но пошутило над собой.
Кто сам обзывается, тот сам так называется. Сама ты, золовка, руска. И всей деревне сказать: «Сами вы руски. И мама твоя руска, и дедушка у тебя руски, и кот у вас еврей». А что еще им скажешь? Даже не жаловавший поляков Достоевский называл их просто поляками, в особенно ответственных сценах — «полячишками». Но это в литературе, а в народе как-то ничего такого нет. Есть слово «лях», но на прозвище оно никак не тянет, звучит почти респектабельно. «Кто устоит в неравном споре: кичливый лях или верный росс?»
Слова мигрируют из нейтральных в ухудшительные. Еще в XVII веке в русском языке слово «жид» было нейтральным (как в современном польском), а в конце XVIII столетия раввины обращались к матушке Екатерине, чтобы государство в отношениях с общиной его не использовало. Слово «негр» в английском было нейтральным — стало обзывательством, за которое и срок можно схлопотать.
Слово Weib в современном немецком звучит примерно, как наше «баба», а в XVIII веке означало просто «женщину» в ее, так сказать, гендерном отличии от мужчины. Das Ewig-Weibliche zieht uns hinan («Вечная женственность тянет нас к ней») — так заканчивал Гёте своего бессмертного «Фауста». И совсем не имел в виду «бабистость». Так слова расплачиваются за церемонность, которой был окружен в старые времена женский пол. Высокое хочется снизить, пафос сбить, чем выше забрался, тем больнее падение.
Сейчас ту же судьбу переживает слово Frauelein. Преподаватель латыни, уехавший в Германию, был срезан своей немецкой коллегой по кафедре: «Я же не называю вас “херрляйн” (господинчик) оттого, что вы не женаты». А вот француженки любого возраста по-прежнему не против, чтобы их называли «мадмуазель».
Слово «руски», возможно, когда-то тоже не было обзывательством. Ruś и означало примерно то же, что Русь у нас — домосковскую и немосковскую Россию. Обидное «руски, руска» в Польше, кстати, одинаково может относиться к представителям украинского и белорусского народов. Слово «руски» — конечно, ругательное, но уж если поляк захочет как следует приложить москаля, то поляк, как и украинец, произнесет загадочное «кацап».
Польская история напомнила мне другую, которая произошла на другом конце света и потому не попала в наши новости, а зря. Осенью 2009 года новозеландское телевидение и радио лишилось сразу двух ведущих, вернее, одного лишилось, а другой вовремя покаялся. Журналист Майкл Лоус в своем утреннем ток-шоу назвал генерал-губернатора Новой Зеландии сэра Ананда Сатьянанда «толстым индусом». В современной Новой Зеландии генерал-губернатор — безвластная представительская должность вроде президента в парламентских республиках Европы. На эту синекуру парламент избрал сэра Сатьянанда, политика из смешанной индо-фиджийской семьи, чтобы продемонстрировать расовый плюрализм и терпимость современной Новой Зеландии. Лоус же повел себя несознательно: он сравнил упитанного губернатора с Мистером Креозотом, отвратительным и прожорливым персонажем из «Монти Пайтона». «Он как-то не очень вяжется с нашим представлением об индусе. То есть я не хочу сказать, что все индусы попрошайничают на улицах Дели, но тут прямо как будто человек добрался до шведских столов лет в двадцать и с тех пор так оттуда и не уходил», — весело щебетал Лоус в шоу «Доброе утро».
