Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи
— Ты поосторожней, такие долго живут.
— Да, настоящего мужика, можно сказать, в петлю засунул. Вот, считай, что вместе с Ерохиным и партию хороним. Пойду в клуб, посмотрю, что там и как. Послушай, у Ерохина помимо ордена много медалей, надо бы все на атласных подушках разместить, знамя полка поставить. Ты как считаешь? Да, еще траурное фото около клуба и около подъезда. У него квартира на каком этаже?
— На втором, — ответил я, пересиливая бедовый комок, клещами сжимавший горло. — Я своей сказал, чтобы сходила к Ерохиной, мало ли что, да и сам пойду туда.
— Значит, у подъезда, — буднично продолжил Громов, — а насчет жены, правильно. Остальных она и видеть не захочет. Сдали мужика ни за понюх табаку. — Чувствовалось, что он в душе гордился тем, что не присутствовал на заседании партийной комиссии. Громов кивнул в сторону гор: — Ишь, облака закурчавились, быть грозе.
— Гроза, как слеза, будь оно все неладно, я у себя дома.
— Ладно, — Громов кивнул головой, — шагай.
На полпути от штаба к ДОСам меня догнал запыхавшийся Сорокин:
— Николай, сумасшествие какое-то, не поверишь, позвонил Дубяйко, приказал: никаких похорон в клубе не устраивать, никаких почестей. Сказал, таково требование политуправы.
— Генерала Иванникова, что ли?
— Ну, не знаю, скорее всего.
— Совсем оскотинимся, если послушаем, — не выдержал я. — И мертвому покоя не дадут.
Сорокин, словно не расслышав, продолжал:
— Там Громов за голову схватился, кричит, ему начхать на Дубяйко, он боевого офицера хоронит, а не просто какого-то пьянчужку, как это собирается выставить партийная братия.
Я знал, что Громов больше кричит для внешнего антуража. Он всегда сделает то, что ему прикажут, ни на шаг в сторону. «Да если бы я с начальством так, как тот же Ерохин, то и ходил бы, как и он, в капитанах, — пояснил Громов, — где много чести, там много и пакости. Жаба душит». С ним трудно было не согласиться. Вот и похороны он проведет по указке сверху так, как желает командование.
— Никитич, а насчет бумаги из Москвы это правда? — Сорокин пошарил по карманам, извлек платок и привычным жестом вытер лицо.
— Не видел, Иван Петрович, не видел, да и особого желания видеть, что там сейчас из Москвы присылают, у меня нет. Хотя по нынешним временам ожидать можно чего угодно. Сегодня так, а завтра эдак. Какой президент, такая и политика.
Сорокин осторожно кивнул головой:
— Пожалуй, оно конечно. Быстро же нас предали, быстро! Чувствовал, нутром чувствовал, что это будет, но не так скоро.
Мне не хотелось его слушать, и он понимал это, произнес то ли для оправдания, то ли для самоуспокоения:
— Наталья, наверное, меня проклинает, а что я мог поделать, что? Хоть ты сам. — он не договорил, вдруг отчаянно махнул рукой и пошел, боясь оторвать взгляд от запыленного, в паутине трещин асфальта, уже горячего и мягкого.
Около подъезда, несмотря на удушающую жару, толпился народ. Завидев меня, некоторые поздоровались, некоторые отвернулись. И только теперь я понял, что такое видеть перед собой спины тех, кто еще вчера протягивал руку.
Над горами курчавилось, синело, набрякало чернотой грозовое облако, обрамленное по краям седой бахромой.
Наталья в черном платье и черном платке сидела на стареньком диване, обняв детей. Диванчик был маленький, весь вытертый, купленный еще в ту далекую лейтенантскую бытность, когда любая такая покупка была настоящим событием для молодой семьи, и многократно ремонтированный Ерохиным. На предложение сослуживцев приобрести что-нибудь поновее он смеялся: «Нам, детдомовским, не привыкать! — И добавлял: — Две красавицы растут, приданое надо. Будь хлопцы, в авиацию бы пошли, а эти. Поэтому, как Наташка говорит, копейка рубль бережет».
Увидев меня, Наталья горестно вздохнула, но не выдержала, поднялась, бросилась на грудь и заплакала. За ней начали плакать дочери. К ним добавились слезы моей жены, соседей. Из другой комнатки вышел Парамыгин, вытер кулаком глаза:
— Как в такой тесноте гроб разместить? Конечно, лучше на улице, а оттуда на кладбище. Наталья же ни в какую, только здесь. А как его потом выносить, на лестничной площадке не развернуться. Я уж и так прикидывал, и эдак. Скажу Полухину, чтобы подогнал кран, будем как-то через окно.
— Здесь Натальино слово последнее.
— Оно так, жена ведь, настоящая боевая подруга, — согласился Парамы- гин. — В клубе было бы и проще, и. Сколько эти дураки еще глупостей да бед натворят.
Кого он имел в виду, говоря о дураках, для меня пояснять не требовалось.
Вскоре на командирском уазике подъехал Громов, вызвал на улицу:
— Такое дело, Никитич, там офицеры. Одним словом, начинается катавасия, требуют, чтобы гроб поставили в клубе. А как в клубе, как? Дубяйко категорически запретил. Да и Гаврилов на его стороне, хотя не поймешь, раньше был командир как командир, а теперь? Куда ветер, туда и. Одним словом, отвечать придется мне, когда начальство наедет, а оно наедет.
— Если офицеры требуют.
— Да там больше всего молодежь, лейтенантики, дери их душу. Кстати, зачинщики из твоей эскадрильи, да еще Пухляк — эта банка с томатом, ему-то чего неймется?
— Значит, хорошие генералы вырастут.
— Вырастут, если головы им не пооткручивают. Надо же, весь полк вздыбили, басмачи проклятые.
— А ты не расстраивайся. Молодежь она всегда не при наших делах, вспомни хотя бы свои лейтенантские.
— Мы не дыбились. Мы шли в ногу.
— Шли, шли и пришли, как ежики в тумане. Так что будем делать?
— Семенов говорит, что с этих желторотиков и спроса никакого, а вот с меня шкуру сдерут.
— Тогда звони Г аврилову с Дубяйко, объясни ситуацию.
— Там у них празднество. Сам понимаешь, как такие звонки воспринимаются, нарвусь на неприятность.
— Тогда напрямую, в штаб округа, генералу Плешкову. Пусть принимает решение, а я пойду к лейтенантам.
— Вот ты бы Плешкову и позвонил. Генерал тебя уважает больше, чем кого- либо. — И вдруг встрепенулся: — А к лейтенантам пойдешь из солидарности или все-таки уговоришь?
— Гвардия принципами не поступается. И правда, давай вначале выйду на командующего.
— А ты растешь, гвардии подполковник, растешь! Такие решения принимаешь!
— Да ну тебя!
Генерала Плешкова оперативный дежурный по штабу округа отыскал в местном санатории. Оказывается, там отмечался юбилейный день рождения у высокого узбекского товарища, на который были приглашены и Гаврилов с Дубяйко.
Через пару часов после моего звонка Плешкову все завертелось в обратном порядке. Сказался его авторитет. Перезвонил Гаврилов, обозвал меня нехорошими словами и сказал, что гроб с телом Ерохина разрешили поставить в клубе. Громов по секрету сообщил, что Плешков уже поднажал на военную прокуратуру так, что она дело срочно переквалифицировала из самоубийства в гибель на рабочем месте по неосторожности.
— Теперь семья будет пенсию получать, а то ведь без копейки могла остаться.
Наталья воспротивилась, но ее уговорили, и она устало согласилась:
— Только после всего хочу в церкви отпевание провести. Он в душе православным был.
Громов замахал руками:
— Очумела баба! Какая церковь? Нам тогда кранты! Неужели непонятно?!
Но здесь лейтенанты Наталью поддержали, сказали, что если надо, гроб на
плечах понесут к церкви. Договариваться со священником Громов послал Семенова. Тот вскоре вернулся, удрученно пожал плечами:
— Извините, прав Сорокин, самоубийц церковь не отпевает. Священник начал расспрашивать, крещеный ли был покойник, а я откуда знаю, крещеный он был или нет. Короче говоря, попал я впросак, да такой, что от стыда впору сгореть. Поп спрашивает: а сам я когда-нибудь бывал на церковной службе или хотя бы для успокоения души заходил в храм?
— И что?
— Да ничего! Вот о Боге вспоминаем в последнюю минуту. Одним словом, поп сказал: «Хороните так, как хоронили доселе». Нательный крестик мне дал, я машинально сунул в карман, он головой покачал. Что мне с этим крестиком делать, не на шею же его вешать?
— Но и в кармане не носят, — нахмурился Парамыгин. — Да, покатилася торба с великого горба... Значит, могилу звезда увенчает? Несчастливой она для него оказалась.
На прощание с Ерохиным пришло столько людей, что полковой клуб не смог всех вместить.
Как только вынесли гроб, над военным городком прокатились мощные глухие раскаты. Даже дома вздрагивали от небесных залпов. Мгновенно поднявшийся ветер взвихрил легкую пыль, перевернул несколько урн. Над строевым плацем, выхваченная из мусора, закувыркалась, пролетела скомканная «Правда» и шмякнулась об угол клуба, прилепилась к нему, затем вырвалась оттуда, опять закружилась и с размаху влетела в аккуратно подстриженные кусты сирени, там и затаилась. Где-то послышался сильный хлопок, долетел звон разбитого стекла. Через мгновение сверху по городку полоснули косые струи. Узенькая улочка, вившаяся между железобетонными домами, наполнилась до краев и превратилась в кипящую кастрюлю, которую забыла снять с огня куда-то убежавшая по своим делам хозяйка. Гроб спешно занесли обратно, пережидали, пока уйдет гроза. Народ судачил, к чему бы это. Стремительные арыки с веселым клекотом тащили в реку мусор. Капало с крыш, с деревьев, с цветов на клумбах. По лицам стекали то ли капли, то ли слезы. Лейтенанты, для них это были первые в жизни похороны, отказались от подставки, на руках вынесли гроб и понесли на плечах до самого КПП. Заместитель начальника политотдела Баулов что-то суетливо нашептывал каждому на ухо. Нашептывание билось о молодые непроницаемые лица, как вода о бетонные желоба арыков.
