Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи
— Иди и доложи, что.
— Товарищ подполковник, Гаврилов сказал без вас не приходить!
В просторном кабинете начальника политотдела Ерохин сидел отдельно, жался в самом уголке и совсем не был похож на того отчаянно смелого офице- ра-красавца, которому в Афганистане так благоволила удача. Только теперь я заметил, как сильно изменился внешне: обрюзгший, в мятой рубахе, он легонько гладил верх фуражки, которую почему-то держал в руках, словно этим поглаживанием себя успокаивал. Мне стало понятно, почему Дубяйко так захотелось, чтобы и я участвовал в этом заседании.
Члены партийной комиссии, сидевшие за длинным столом, похожим на биллиардный, старались не смотреть на Ерохина. Они вообще старались никуда не смотреть. Даже один на одного. По зеленому сукну лениво ползала толстая муха, постоянная жительница местного базара, случайно попавшая в кабинет с чужими запахами и непривычным для нее холодком. Начальник ТЭЧ полка майор Парамыгин пытался пстрыкнуть по ней пальцем, она мгновенно улетала. Полетав, возвращалась, снова садилась напротив Парамыгина, тщательно чистила передними лапками громадные глаза и чувствовала себя хозяйкой.
Дубяйко, наблюдая за усилиями Парамыгина, раздосадованно произнес:
— Парамыгин, столько окон открытых, так нет, надо сюда залететь, открой дверь, пусть убирается!
— Кто?! — очнулся Парамыгин.
— Муха, а кто же еще! Командира и начальника штаба не будет. Разговор проведем без них.
— А может, прихлопнем, вон сколько нас!
— Не дури, кому сказано, открой дверь! — Но муха упрямо не хотела вылетать.
В политотделе сразу после отъезда Иванникова прошло собрание. На нем политотдельцы рассмотрели персональное дело коммуниста Ерохина и единогласно исключили из партийных рядов.
О том, как принимались решения в политотделе, мне было хорошо известно.
— У нас есть все основания поддержать решение собрания. Вчера мы пережили позор, позор, которого полк еще не знал. — Дубяйко постучал кончиками пальцев по красной папке. — В принципе, я ожидал, что именно этим все и окончится. Но кто меня слушал? Кто?! Выйти пьяным на сцену, и когда? Когда наступает исторический момент в жизни нашего огромного государства! Мы с вами единогласно приняли обращение к Центральному Комитету. Еще раз говорю, позор, и таким офицерам, как этот, — он красноречиво указал на Ерохина, — не место в наших рядах.
Заметив мою улыбку, Дубяйко уперся взглядом:
— Неужели кое-кто из членов партийной комиссии считает иначе? — Он раздраженно забарабанил по красной папке, и муха восприняла это как сигнал для более тщательного обследования кабинета. Начала описывать круги вдоль стен, увешанных портретами Ленина, Маркса и Энгельса, поочередно присаживаясь на каждом. — Считаю, коммунисты политотдела поступили верно. Вы это прекрасно понимаете и без меня. Так вот, по данному вопросу я хочу персонально знать позицию каждого.
Все понимали, что исключение из партии в последующем означало для Ерохина и увольнение из Вооруженных Сил, поэтому слушали Дубяйко без особого энтузиазма.
— Майор Сорокин, ваше мнение?
Сорокин вздохнул и пожал плечами.
— Да чего вы завздыхали, Иван Петрович, у нас с вами по Ерохину неоднократно был разговор, и вы соглашались, а теперь что? — И Дубяйко раздраженно выкрикнул: — Вы посмотрите на него, разве это офицер? Это наш позор!
Ерохин перестал поглаживать фуражку, замер, затем начал отстукивать по лакированному козырьку барабанную дробь.
— Вот, вот, он и здесь цирк устраивает! Это из-за таких наша партия теряет авторитет, это. — Дубяйко даже привстал из кресла, — а такие, как ты, Сорокин, этому потворствуют!
Сорокин опять пожал плечами.
— А подполковник Лунянин как думает? Николай Никитич, он ведь начинал свою службу в первой эскадрилье? — вдруг учтиво произнес Дубяйко, и его учтивость вместо привычной нахрапистости мне не понравилась. Повеяло фальшью, неестественностью. Офицеры знали наши натянутые отношения, а здесь он вдруг назвал меня по имени-отчеству.
— Да, мы начинали вместе, еще лейтенантами, — я посмотрел начальнику политотдела в глаза, и он сразу отвел взгляд.
— И что?
— Хороший офицер, орденоносец.
— Как же этот орденоносец умудрился так гвардию опозорить?
— За всю гвардию говорить не надо. В ней тоже всякого по нынешним временам хватает. А если по правде, ничего страшного в том, что произошло, не вижу. Ну, слегка освежил генерала. Вода ведь чистая, без дерьма и запаха.
— Вы, вы. ты, ты, подполковник, ты думай, что говоришь! — Дубяйко постучал себя по лбу. — При чем здесь дерьмо и запах! Да так можно договориться, знаешь, до чего?
Парамыгин ухмыльнулся, посмотрел на меня, покачал головой, пробормотал:
— Да, покатилася торба с великого горба... Фарисействуем, братцы, фарисействуем. Были такими, такими и останемся.
— Парамыгин, что у тебя, чем недоволен? — уставился на него Дубяйко.
Парамыгин оторвал взгляд от летавшей мухи:
— Из-за стакана воды ломать судьбу, не дороговато ли для нас?
— О каких «нас» мямлишь, я говорю о партии, о ее авторитете! — перешел на крик Дубяйко. — Кто еще такого мнения? Здесь не торги, здесь заседание партийной комиссии отдельного гвардейского вертолетного полка. Офицер пьяным вышел, пьяным, когда такое, — вскочил Дубяйко и покрутил пальцем, словно винтом, — такое мероприятие, в поддержку самого Горбачева. Что о нас подумают в Москве, если туда сигнал проскочит?
— Да, иногда стук быстрее доходит, чем звук, — ухмыльнулся Парамыгин,
— Москва она и есть Москва, уж выше некуда! Вот только официального заключения, что он пьяным был, у нас нет. Без него. Сами понимаете.
Разговор явно пошел не по тому руслу, на которое рассчитывал Дубяйко.
— Какое еще заключение, Парамыгин? Вы что, с ума посходили? Это что, партийная оценка? — Он навис над зеленым сукном, словно собрался вынести стол вместе с сидевшими за ним офицерами хоть куда-нибудь, но подальше от своего кабинета. — Партсобрание исключило! Единогласно! Вы что, коммунистам политотдела не доверяете?! С Луняниным, выходит, спелись.
Та-ак! А как считает подполковник Семенов?
Давно ходивший в замах начальника штаба вечно угрюмый и чем-то недовольный Семенов, уже видевший себя в новой должности после ухода Громова, развел руками:
— Почему же, коммунистам политотдела мы доверяем. Как не доверять!
— Ну вот, — облегченно вздохнул Дубяйко, считая, что дальше никаких казусов ожидать не придется и он быстренько доложит в политуправление и лично генералу Иванникову о том, что коммунисты полка из всего случившегося сделали верные выводы. Он уселся и привычно расправил плечи.
— Чего мы здесь разошлись, давайте послушаем Ерохина, — внес предложение Парамыгин.
— Чего его слушать, надо выносить вопрос на голосование. А, Сорокин? — Дубяйко хлопнул по красной папке ладонью.
Сорокин согласно кивнул головой. В кабинете наступила тишина. В стекло под мерное гудение кондиционера беззвучно билась одуревшая муха.
— Ерохин, подождите за дверью!
Вместе с вышедшим Ерохиным за дверь вылетела и муха, чем вызвала грустную улыбку у Парамыгина:
— Суждено уцелеть.
— И здесь не до шуточек, Парамыгин, речь идет о чести полка, о чести советской гвардии.
Дубяйко опять куда-то понесло. В Кандагаре он умудрился наломать дров, когда не дал справить свадьбу старшему лейтенанту Горупе и молоденькой медсестре из Кабульского госпиталя, доказывая всем и везде, что советские воины посланы руководством страны в Афганистан не для свадебных застолий. Медсестру срочно отправили по месту прежней работы, а Горупа сказал, что он этого никогда Дубяйко не простит. Пришлось и ему искать иное место службы.
— А может, детально поговорим о судьбе офицера, с которым мы прошли огонь, и воду, и медные трубы? — предложил я.
— Послушайте, Лунянин, вы со своими медными трубами обождете, а этот офицер должен был сам позаботиться о своей судьбе.
— У него же семья, дети.
— А что, у меня нет семьи, нет детей? У каждого из нас семьи! Вот пусть и объясняет своим, почему мы, его боевые товарищи, так поступили.
— Уже записался в боевые товарищи, — наклонился ко мне Парамыгин, — асфальтовый каток ему товарищ.
— Знаете, я против! Прав Парамыгин, нет у нас доказательств, что он был пьян. Надо провести расследование.
— Вы что, Лунянин, против партии?
— .против скоропалительного решения политотдела.
— Политотдел и партия — это одно целое. Сорокин, ставь на голосование! И учтите, Лунянин, ваша позиция мне непонятна и будет весьма неоднозначно воспринята там.
Где там, Дубяйко разъяснять не стал, взглянул на часы: через десять минут у него истекал срок, установленный политуправлением для доклада генералу Иванникову.
Я и Парамыгин голосовали против. К общему удивлению, подполковник Семенов оказался среди воздержавшихся. Когда-то на такой же парткомиссии мы спасали его от строгого партийного выговора: он развелся с женой, распутной бабенкой. Его Светуня после развода обобрала Семенова до нитки: что могла, распродала, а остальное загрузила в контейнеры и укатила в Ленинград. У Семенова не было детей, и это тогда смягчило его вину за то, что не сберег семью. Он же трясущимися руками тогда благодарил нас с Парамыгиным: «Спасибо, хлопцы, спасибо!» — «Так ведь все равно теперь в вечных замах ходить будешь», — говорили мы, имея в виду, что Семенов уже давно котировался на должность начальника штаба полка и мог бы занять ее. «Пусть в замах, но зато остался в армии».
