Гянджеви Низами - Лейли и Меджнун

Когда любви неутоленной стяг
Луною воссиял на небесах,

Того, чья страсть столь светлою была,
Сопровождала общая хула.

«Безумец!» — к этой стыдной кличке он
Как каторжник к цепям приговорен.

Судьба благая отвернулась зло, —
Старание родных не помогло.

Отец молился только об одном —
Чтоб мрак ночной сменился ясным днем.

Чтоб исцеленье даровал господь,
И разум смог недуг преобороть,

В сопровожденье горестных родных
Он побывал во всех местах святых.

Но все напрасно. Родственный совет
Решил, что средства от болезни нет.

Как дальше поступить? — Беда не ждет,
Одна Кааба юношу спасет.

О, если б излечить она смогла б,
Земли и неба выспренний михраб!

И, как велит обычай мусульман,
Готовить к хаджу стали караван.

И сквозь пустыню, в край святой земли,
Верблюды нагруженные пошли.

В украшенный удобный паланкин
Родителем, как месяц, спрятан сын.

А сам отец с измученным лицом,
Как пленный раб, отмеченный кольцом,

Пред нищими все злато, что берег,
Сынам песков рассыпал, как песок.

И тот богатый край, как говорят,
Дар получив, богаче стал в сто крат.

Истерзан непосильной маетой,
Отец в Каабе припадал святой.

В Каабу, как дитя, он сына ввел,
Чтоб дух святой к больному снизошел.

«Здесь, милый сын, не место для утех,
А исцеленье от злосчастий всех.

Молись, кольцо Каабы сжав в руках,
Чтобы кольцо беды разъял аллах.

Скажи: „Господь, твоя безмерна власть,
Спаси больного, отврати напасть.

Длань надо мной прощенья протяни,
На путь повиновения верни.

В плену любовном я страшусь любви,
Избавь меня от тяжких уз любви!“»

Отец сказал «любовь», и, вздрогнув вдруг,
Меджнун, очнувшись, поглядел вокруг.

Воспрянув, как змея, чей прерван сон,
Вскочил с земли и распрямился он.

И зарыдал, потом захохотал,
Кольцо Каабы в цепких пальцах сжал.

И произнес: «Отец мой, посмотри,
Похож я ныне на кольцо в двери:

Я раб любви, любовь в моей крови,
Отдам я душу за кольцо любви.

Мне говорят: „Чтоб в счастье пребывать,
Забудь любовь, спеши ее предать“.

В одной любви источник сил моих,
Умрет любовь — и я погибну вмиг.

Любовь мое пронзила естество,
Служить ей — назначение его.

Сердца, где не нашла любовь приют,
Пусть не стучат и от тоски умрут.

О повелитель сущего, аллах,
Я умоляю, распростертый в прах:

В твоей я власти, дух мой умертви,
Но только не лишай меня любви!

Уму, молю, прозренья силу дай,
Сурьму с ресниц моих не вытирай.

Я пьян любовью до скончанья дней,
О, опьяняй меня еще сильней.

Суровый окрик слышу я: „Внемли,
Освободись, убей любовь к Лейли!“

О господи, мученья мне продли,
Но разреши увидеть лик Лейли.

Жизнь отними, судьбу мою не дли.
Пусть бесконечной будет жизнь Лейли.

Стал от любви я тоньше волоска,
Да удалится от Лейли тоска.

Истерзан я, горька моя судьба,
До смерти мне носить кольцо раба.

Вином, Лейли, налей мне чашу всклянь,
Ее чеканом имя отчекань.

Стать жертвой красоты ее дозволь,
Прости ей, боже, кровь мою и боль.

Пусть я свечой истаю восковой,
Не утешай меня, тоску удвой.

Пока живу, пускай из года в год
Любовь всепобеждающе растет!»

Отец внимал в отчаянье немом
И обреченно думал об одном:

«Напрасно все, беда сомкнула круг,
Неизлечим мучительный недуг».

Домой к родным он возвратился вспять,
Чтоб об моленье сына рассказать:

«Увидел я безумия лицо,
Когда Каабы стиснул он кольцо.

Услыша вопль, я волю дал слезам,
И волноваться начал, как Замзам.

Я уповал — слова святых молитв
От мук избавят, разум просветив,

Пути безумья сына вдаль влекли,
Себя он клял, молился за Лейли!»

А кривотолки между тем ползли,
Став достояньем племени Лейли.

«Мол, некий отрок, смилуйся, аллах!
Лишась рассудка, жизнь влачит в песках.

Свой разум потерял он неспроста,
Повинна в том девичья красота».

О всем хорошем и о всем дурном
Болтали люди праздным языком.

От этих слухов, полных клеветы,
Лейли в тисках душевной маеты.

Злословьем род Лейли не пощажен:
Ее родитель был оповещен:

«Знай, некто, чей рассудок омрачен,
Позорит род, достойный испокон.

Простоволосый, обрядясь шутом,
Сей пес бродячий твой бесчестит дом.

То вдруг запляшет, то стенает он,
То землю лобызает, исступлен.

Преследуя безнравственную цель,
Слагает за газелями газель.

Позора ветер вдаль стихи несет,
Их с восхищеньем слушает народ.

Безумцем рода честь посрамлена,
Доколе унижаться нам, шихна?

Лейли свечою тает восковой,
Ее погасит натиск ветровой.

От суесловий бедная больна —
Ущербною становится луна!»

Разгневанный шихна потряс мечом:
«Сталь станет и судьей, и палачом!»

На лезвие зловеще вспыхнул свет.
Воскликнул вождь: «Меч скажет мой ответ!»

И эти речи, полные угроз,
Отцу Меджнуна вскорости донес,

Проведавший об этом амирит:
«Беда нам неминучая грозит.

Шихна и кровожаден, и жесток,
Как пламя, жгуч, неистов, как поток.

Меджнун еще не ведает пока,
Сколь для него опасность велика.

Пока не поздно, мы предупредим
О бездне, что разверзлась перед ним».

Шейх растерялся и в испуге он,
Оповестил родных в округе он,

Чтоб рыскали везде, как вихрь степной,
Злосчастного найдя, любой ценой

Иль улестить, иль грозно припугнуть,
Но в дом родной немедленно вернуть!

Все обыскали из конца в конец,
Но тщетно все — исчез в песках беглец!

Неужто он погиб, как быть теперь?
Его порвал, должно быть, хищный зверь!

И каждый друг, слезами полня взгляд,
Тревогой и волненьем был объят.

Пустыня поглотила все следы,
Нет для родных ужаснее беды.

А тот несчастный, с раненым умом,
Блуждал в песках, отчаяньем влеком.

От суеты и дел мирских далек,
Забрел в скитаньях в дальний уголок.

В охотничьих угодьях, как слепой,
Не дичь, а пыль он видел пред собой.

Лиса, коль благодушна и сыта,
Не тронет куропатки никогда.

Пусть сокол жаждой крови обуян,
Но если сыт, то будет цел фазан.

Сухой лаваш — вся пища бедняка,
Богатый не живет без шашлыка.

Недаром мудрость древняя гласит:
«Захочешь есть — чумизой будешь сыт!»

И справедливы лекарей слова:
«Что при холере — смертный яд халва!»

Любые яства — для Меджнуна яд
И как полынь они во рту горчат.

Он, в немощи ничем не дорожа,
Не отличал динара от гроша.

О нет, хоть велика была печаль,
Она светла, и нам его не жаль.

Печаль, заполоняя естество,
Позволила не помнить ничего.

Он клад искал, но отыскать не мог,
Доступных нет к сокровищу дорог.

Ведомый путеводною звездой,
Однажды странник шел пустыней той.

Из племени он был Бану-Саад,
Вдруг средь песков его приметил взгляд:

Ручей струится в мареве песка,
И человек простерт у родника.

Как краткий бейт, он столь же одинок,
Где стихотворец рифмой смысл облек.

Как лук, согнутый чьей-то волей злой,
Где верность долгу сходна со стрелой.

Казалось, он не нужен никому, —
Тень заменяла круг друзей ему.

Заметил путник, в изумленье встав,
Что юноша красив и величав.

О том о сем он начал свой расспрос,
Мёджнун ответных слов не произнес.

Отчаявшись услышать что-нибудь,
Продолжил человек свой дальний путь.

И к амиритам поспешая, он
О виденном поведал, удручен.

Что, мол, Меджнуна, люди, видел я,
Свернулся он на камне, как змея.

Больной, безумный, жалкий вид явив,
Он корчится в припадке, словно див.

Так плоть свою сумел он извести,
Что исхудал бедняга до кости.

Отец несчастный, услыхавший весть,
Покинул быстро дом и все, что есть.

Сам, словно див, блуждая среди скал,
Меджнуна бесноватого искал.

Взывал к нему в отчаянье отец
И увидал безумца наконец.

Приникнув к камню, сын, живой едва,
Газелей нараспев твердил слова.

А из глазниц, вдоль исхудалых щек,
Струился вниз кровавых слез лоток.

В самозабвенье, умоисступлен,
На первый взгляд казался пьяным он.

Его узрев, собрав остатки сил,
Отец мягкосердечно возгласил:

«Мой милый сын, очнись, сынок, садад!»
Мёджнун, как тень, приник к его стопам.

«Престол моей души, главы венец,
Беспомощность мою прости, отец.

Не вопрошай, молю, и не учи,
А воле провидения вручи.

Я не хотел, свидетель в том аллах,
Такую боль читать в твоих глазах.

Но ты пришел, как светлый дух возник,
Мне черный стыд огнем сжигает лик.

Ты знаешь все! Простить меня нельзя,
Судьбой мне предначертана стезя!»