Алексей Дударев - Белые Росы
— Не кусает.
— Так у тебя кожа, как у слона... Тут и змея не прокусит.
— А ты разозли ее!
Васька поднял пчелу.
— А ну, кусайся! — и опять посадил.
— Ой, хорошо, — прокряхтел старый Ходас. — Давай другую...
И пока Васька одну за другой «пришпандоривал» к его пояснице пчел, старик чуть вздрагивал, сладко щурился и улыбался от удовольствия.
— Все?
— Все.
Старик медленно приподнялся, сел на скамейку, осторожно-осторожно пошевелил плечами.
— Совсем другое дело...
И вдруг его взгляд упал на Васькины «легкие телесные повреждения».
— Кто это тебя?
— Ай, — только махнул рукой Васька.
— Кисель, что ли?
Васька вытер тыльной стороной ладони сукровицу под носом, сказал возмущенно:
— Гад... Понимаешь, ну пускай уж про Марусю что-нибудь там такое, а то... Галюня, говорит, от него. Выдумал, ювелир несчастный... Да она на меня и похожа-то... Я не вытерпел...
Выражение глаз у старого Ходаса стало тяжелым. Даже страшным.
Он вошел во двор Киселихи, плотно закрыл за собой калитку. Кисель сидел на колодке перед поленницей дров и прижимал к опухшей щеке обух топора. Лицо у него было свирепое.
— Мать дома? — спросил старик.
— В город пошла, — буркнул Кисель.
— Кто в хате?
— Никого... А че тебе надо?
Старик вплотную подошел к Киселю.
— Ругаться пришел? — хмыкнул Кисель. — Ты лучше скажи своему охламону, что в следующий раз...
— Скажу, — не дослушал старик, правой рукой вырвал из рук Киселя топор, а левой ухватил сухими жилистыми пальцами за короткие волосы на затылке, пригнул голову к колодке.
— Да ты что, в натуре? — взвизгнул Кисель, пробуя освободиться.
— Лежать! — приказал старик, тюкнув топором по колодке возле самого носа Киселя.
— Да ты что, озверел?! — у Киселя от страха перекосилось и без того обезображенное пчелой лицо. — Ты знаешь, что тебе за это будет?
— Знаю, — вид у старика был решительный. — Посадят... Мне все равно, где помирать... Отвечай, что спрошу... Только правду...
— Пусти...
— Дочка у Маруси от тебя?
— От меня...
— К Марусе уже ходил этими днями?
— Было... Пусти, больно...
— Любишь ее?
— Люблю... И она меня... любит...
Старик отпустил волосы.
— Вставай.
Кисель поднял голову с колодки, но остался стоять на коленях.
— Значит так, Мишка, — спокойно говорил старый Ходас. — На Марусе женишься сразу... Я тебе ее позорить не дам... Ну, а Галюня... Мне все равно. Она мне внучка... Я к ней сердцем прирос... И если ты еще раз про нее что вякнешь... Голову снесу... Вот этим вот топором... Веришь?
— Ага. — Кисель поверил.
— Вот и добра... Васька сегодня же ко мне перейдет, а ты через день-другой к Марусе с дочкой. Говорить, что она от тебя, — никому и никогда... Не тревожь... Ладно?
— Ага...
— И живи как человек... Сказать что-нибудь хочешь?
— Отчаюга ты, Федос... В зоне королем бы ходил...
— Будь здоров... — И вместе с топором направился к калитке.
Он пришел во двор своей хаты, вогнал топор в угол и сказал Ваське, который заканчивал доить Мурашку:
— Разводись...
Васька удивленно посмотрел на отца.
Вечером в хате старого Ходаса состоялся семейный совет.
Говорил Андрей:
— Скоро уже ордера будут выдавать. Я сегодня был в исполкоме. Уже есть решение...
— А где давать будут?
— Не знаю.
— Хоть бы на другой конец города не заперли... К матке на могилку далеко ездить будет, — вздохнул старый Ходас.
— Папа, — обратился к старику Андрей, — надо уже потихоньку все лишнее продавать, чтоб потом не бегать...
— Мурашку продам...
— Может, лучше сдать на мясо, — мягко вставила Андреева «камбала». — Старая. За нее много на базаре не возьмешь...
Старик внимательно посмотрел на невестку, тихо, но твердо сказал:
— Продам.
— Теперь насчет хат... У нас на работе участки за городом дают... Свою мы перевезем туда... Под дачу... Я и насчет твоей договорился... Мой шеф купит на снос...
Старик покачал головой.
— Нельзя... Она нас столько годов согревала, вы тут родились, выросли, матка в ней померла...
— Так все равно под бульдозеры пойдет... — сказал Андрей.
— Продавать не буду. Грех...
Андрей вздохнул:
— Папа, этот грех нескольких сотен стоит...
Васька вскипел:
— А че ты чужие деньги считаешь... Свои считай.
— Ты-то уж помолчи, — вздохнул Андрей.
— Наследники, елки-моталки! — возмутился Васька. — Ты, батя, когда соберешься помирать, запиши все в Фонд мира, они сразу перестанут к тебе ходить!
Жена Андрея метнула из-под накрашенных ресниц злой огненный взгляд, но заговорила с улыбкой и мягко:
— Ой, боже мой, о чем мы говорим! Ваше дело! Хотите, продавайте, хотите — нет... Мы не об этом пришли с вами поговорить...
— А о чем? — спросил старик.
«Камбала» замялась, посмотрела на мужа. Андрей кашлянул и решительно заговорил:
— Поскольку мы живем раздельно, то и квартиры нам дадут раздельно... Нам двухкомнатную и вам однокомнатную...
— Батя, не соглашайся! — встрял Васька.
— Помолчи! — строго осек его старик.
Васька замолчал, Андрей тоже.
— Говори, — сказал старик.
— Ну, что говорить? Жить вам одному трудно будет... Короче, если вы дадите согласие жить с нами, то мы получим трехкомнатную... Я в исполкоме уже говорил об этом...
Старик помолчал, подумал.
— Не, Андрюха, — вздохнул он. — Соглашусь, на грех ведь вас подтолкну... Смерти моей ждать будете...
У Васьки открылся рот.
Андрей побледнел.
Невестка выскочила из-за стола.
— И все! — махнул рукой старый Ходас. — Хватит об этом... Сашка приедет, куда ему? Вы же его на квартиру не возьмете...
— Пятнадцать лет уже едет! — с иронией сказал Андрей. — Да если и приедет, кто его тут пропишет?
— Ну, елки-моталки! — вскипел Васька. — Да это же брат твой! Что ты...
— И вот еще сидит герой, — кивнул старик на Ваську. — Разведется — деваться некуда, у меня будет жить...
Андрей опешил:
— Как... Разведется? Прямо сейчас?!
Васька молчанием ответил на вопрос.
— А с квартирой как? Размениваться будешь или оставишь этой?
— Дочке оставлю! — просто сказал Васька.
— Да какой дочке!..
— Цыц! — грохнул кулаком по столу старик, и когда все замерли, глухим, надтреснутым голосом сказал Андрею: — Если темный родился, так я тебя посветлю... На кой вам три комнаты? Детей-то нет и не будет уже... Неродившихся по поликлиникам развели...
Жена Андрея вскочила из-за стола и, прижимая руку к накрашенным глазам, выбежала вон из хаты.
Сидят. Васька кашлянул, сказал озабоченно:
— Что-то мне какая-то ерунда стала сниться... Цветная... Сегодня на току... Прилег...
— Я вообще снов не вижу, — перебил брата Андрей, подошел к двери, вздохнул: — Спокойной ночи! — И вышел.
Долго молчали отец и сын.
С портрета под рушником три одинаковых мальчика напряженно смотрели перед собой. Как будто всматривались в свою будущую жизнь. Испуганно и удивленно.
Галюня с куклой шла по улице. Кукла «спала» у девочки на руках...
Старая, пригнутая к земле Киселиха вошла в свою хату.
— Ты топора не видал, Мишка? — спросила она.
Кисель лежал на кровати, занавешенной цветастыми занавесками.
— Нет... — скрипнул зубами Кисель и повернулся к стенке.
Задребезжал металлический язычок в ручке двери...
— Сильней, сильней тяни! — крикнула Киселиха и сама открыла дверь.
Вошла Галюня:
— Здравствуйте...
— Чего это ты на ночь глядя? — удивилась Киселиха.
— Бабка Марья, — сказала Галюня. — Тетка Зина и тетка Вера говорили у колодца, что ваш Мишка моего папку забить хочет...
— Господи! — всплеснула руками Киселиха.
Кисель весь сжался на кровати.
— Скажите ему, чтоб не забивал... Я ему свою Люську за это отдам... — и протянула куклу.
Кукла закрыла большие синие глаза и тоненько пропищала:
— Ма-а-аум...
У Киселихи заблестели выцветшие глаза.
— Не надо, детонька, не надо... Играйся с ней сама... Я ему скажу... Пойдем, детонька, пойдем... — и вывела Галюню из хаты.
Кисель резко поднялся, сел на кровати.
Вернулась Киселиха. Перекрестилась на маленькую иконку в углу, вздохнула.
— Не успею я вымолить твою душу у Бога, сынок... Жить мало осталось...
Кисель за занавеской тупо смотрел перед собой.
Киселиха подошла к порогу, долго вытаскивала из веника гибкий прут. Вытащила, прошла, отодвинула занавеску в сторону и... со всего размаху перетянула сына по плечам... Раз, другой, третий!
— Вот тебе любовь! Вот тебе золото! Вот тебе любовь! Вот тебе золото! — почему-то приговаривала Киселиха.
Кисель и бровью не повел. Все так же тупо смотрел перед собой.
В Васькиной хате спала кукла, спала Галюня, кажется, спала Маруся.
