Любовь и смерть. Русская готическая проза - Гоголь Николай Васильевич

– Покажи. Отдавая, он ничего не сказал тебе?

– Ничего-с! Он только сказал: «Отдай эту статью барину и попроси, чтоб он прочел».

– Хорошо, ступай! Посмотрим, что это такое… «Любовь и смерть, ночное мечтание»: слава Богу, что не повесть! Надо прочитать ночное мечтание. Ночью люди иногда мечтают умнее, нежели днем.

Знаете ли вы сладость, или, говоря языком века, поэзию одинокого, но совершенно одинокого, сидения в третьем часу ночи в огромной и пустой зале перед камином, когда две стоявшие подле вас на подвижном столике свечи уже испарились в тюлиповое [169] пламя, и самое пламя медленно умерло в прозрачном жерле стекла, оберегающего металл подсвечника? Когда ваша любимая книга, товарищ ваших дум и источник наслаждений, упала из ваших рук и какое-то странное оцепенение всех членов, в которое повергает человека мысль, сильно овладевшая его мозгом, как бы приковывает вас к креслам и запрещает поднять ее с земли под карою мгновенного расстройства всего блага? Когда догорающая глыба каменного угля, еще вся насыщенная огнистою матерею, но уже потерявшая игру пламени, мертво лежит на черных ребрах огнива и вокруг вас разливает тусклый красный свет, отражающийся кровавыми полосами на мебели, картинах и карнизах, оставляя по углам комнаты грозные колонны мрака, храмины таинственности и образуя в ближайшей части воздуха страшный раствор огня и ночи, какой-то румяно-бурый отлив – отлив скорее черный, нежели румяный, – один из тех зловещих светов, какими, я представляю себе, должны освещаться пещеры ада?.. О, если вы никогда не испытывали на себе действия подобной поэзии, то приходите ко мне в эту минуту и присядьте здесь со мною!.. Нет, лучше не приходите!.. Оставьте меня здесь одного; не мешайте моему упоению: я теперь счастлив. Не похищайте у меня моего счастья, моего бедного счастья: оно так редко меня навещает!.. Оно заглядывает ко мне только ночью, и то украдкою, на минутку, когда вы спите, когда исполнило оно свою службу при ваших особах, уложило вас в постели, и более нечего ему делать в вашей передней; навещает только из сострадания, как навещают больного, чтоб узнать, скоро ли кончатся его мучения. Оставьте его теперь со мною: с райскою улыбкою, с улыбкою самого счастья, оно бросило в душу мою утешительную мечту… Если б вы теперь исторгли эту мечту из моей груди, вместе с нею исторгли б и жизнь мою!..

Я не тронусь с этих кресел, не пошевелюсь, пробуду здесь неподвижно, пока эта мечта, драгоценный дар навестившего меня счастья, сама собою не потухнет в моей голове, подобно последней искре огня в камине, передающей терпкому минеральному холоду то место, которое согревала она эфирным веществом своим. Долго, долго пробуду здесь в роскошных объятиях моей очаровательной мечты, страстно прижав ее к сердцу, обняв ее всею душою; и приклоню мое чело к белой и пахучей ее груди, и вопьюсь в эту сладкую грудь устами, и не отторгну их до самой смерти или до нового страдания. Пробуду так на ее груди камнем – мыслящим камнем, потому что в эту минуту душа моя слилась в одну массу с телом; я даже не чувствую тела; его нет на мне!.. Я свободен от тела: тем лучше! – оно всегда мешало мне в счастье. Я весь превратился в мысль. Я дух!.. или все мое тело мысль!

И где я?.. Я здесь! я на Земле! на том же месте, где недавно чувствовал и страдал, где через час опять буду чувствовать и страдать. Этот слабый огонек, повисший в туманном воздухе, как звезда в промежутке разорванной бурею тучи – бледный, дрожащий, осененный короткими лучами, с трудом пробирающийся сквозь стекло моих окон, – это свет фонаря, освещающего ту сторону улицы. Его оставили там люди. Итак, я не только на Земле, но даже в их обществе!.. Где же они!.. Сон, периодическая смерть всего одушевленного, положил их в кратковременную могилу, спрятал их на несколько часов от них самих, из опасения, чтоб их не растерзали до завтра собственные их страсти: завтра он опять возвратит им жизнь и страсти и позволит играть в них весь день; завтра они опять будут сожалеть о вчерашнем и надеяться на завтрашнее!..

Зенеида, Зенеида! Зачем не можешь и ты возвратиться к жизни вместе с ними, когда лучи солнца поутру вскипятят в этой атмосфере все видимое и невидимое движущееся бытие!.. Ты уже не проснешься, несчастная!.. Вечный сон закрыл для меня навсегда твои большие голубые глаза! Горсть сырой земли лежит на твоих белых атласных веках, тогда как я еще попираю эту Землю и ищу твоей тени печальным взором в этих массах мрака, скитающихся по углам пустого моего жилища. Зенеида, я знаю, что ты здесь!.. Явись!.. Я тебя вижу!..

Ты исчезаешь!..

Нет, тебя здесь не было!.. Ты теперь на небе: я вижу тебя между ангелами, вижу, как ты прелестно там движешь твоими крыльями из бриллиантовых разноцветных лучей!.. Вот теперь ты превратилась в звезду!.. Ты опять исчезла!.. О! как далеко до тебя!.. Увы, я на Земле!..

Да, я здесь, на Земле!.. Я ощущаю присутствие времени, то есть живу – потому что время не что иное, как жизнь. Смотрю на движение маятника в часах, стоящих на моем камине, и вижу, как измеряет он мою жизнь. О, как быстро она летит!.. Лети, лети, жизнь моя! лети в свою сторону: я тебя не удерживаю – ты не можешь уже возвратиться ко мне, не принесешь мне из твоего воздушного путешествия, как голубица Ноева, зеленой ветки надежды!.. Я вижу быстрое течение моей жизни, вижу в глаза жизнь и время. Время и жизнь одно и то же: в этом никто меня не разуверит. Терять время – значит терять жизнь; терять жизнь – значит терять время. Когда умру, я лишусь только чувства времени, и часы не будут нужны. Смерть есть то состояние, в котором не может быть часового мастера…

Уже молоток трижды ударил по звонку: пробило три часа моей жизни!.. Серебряный звук троекратного удара распрыснулся по красному воздуху, пронесся мимо меня с эхом и исчез в отдаленных столбах мрака. Я слышал – нет! я видел этот звук собственными глазами. Я его видел как нельзя лучше. При каждом прикосновении молотка к пустому металлу от точки прикосновения разбегались во все стороны по этой легкой и упругой жидкости, по этому красному воздуху бесчисленные дрожащие круги, белые, тонкие обручи летучих волн, погоняющие друг друга и расширяющиеся по мере удаления от центра, похожие на кругообразные черты, зыблющиеся на поверхности воды около того места, где в нее упал камень, – и эти обручи были звук. На этих тонких, дрожащих обручах основана наша слава, которая вся состоит в звуках. Мы можем быть славными, потому что воздух упруг!..

Но точно ли я на Земле?.. Напротив, я в земле: я нахожусь в недрах огромного шара, а не на его поверхности; не вижу ее и не знаю, чтó на ней происходит. Границы этого плавающего в пространстве шара, в котором я роюсь, высоко над моею головою. Почва, по которой ползаю, обложена вся толстым слоем воздуха, облита глубоким океаном тонкой, упругой, сухой материи. Воздух есть сухая вода. О, как внешняя поверхность этого огромного воздушного океана должна быть красива и блестяща! На ней-то пылает то чистое огненное мерцание, которым красуются яркие сестры нашей Земли, текущие вместе с нею около Солнца. Зачем не могу я посмотреть издали на планету, в которой погружен, как рыба, внутри которой обитаю, как червь. Она должна быть великолепна!.. Да! я купаюсь в летучей жидкости; я на дне сухого, но очень глубокого океана. В нем есть еще другие жидкости, плотнее и тяжеле первой: одна из них, вода, составляя род осадка, заняла все углубления и впадины дна большого воздушного океана и на дне его образует другие, влажные моря. Дно сухого океана и влажных морей – та же жидкость, только погуще воды и воздуха, жидкость сыпучая, опирающаяся на слоях другой жидкости, еще более сгущенной – сгущенной до степени камня. Камень, гранит тоже жидкость, но которой уже мы не можем укусить нашими мягкими зубами. В природе, в мироздании все жидкость, только в разных состояниях – жидкость беспрестанно кипящая, перерабатывающая, плавящая одна другую.