Майкл Каннингем - Плоть и кровь
— Ах, Левон, — прошептала она, — разве все это не странно? Так прекрасно и так… не знаю…странно?
Она знала — он слышит ее. Левон слышал все. Жизнь научила его прислушиваться. Однако он никогда не рисковал. Он был рыбаком, сохранявшим любой свой улов.
Зои погладила жесткие пластины его плеч, прошлась пальцами по позвоночнику. Теперь Левон был уже виден полностью. Вот его мышцы, двигающиеся под атласной баклажановой кожей. Вот лесенка позвоночника. Внутренние механизмы его тела скрывались под кожей так же, как нагота большинства людей скрывается под одеждой. Зои представила, как она раздевает его, как слущивает кожу с переплетения влажных пурпурных мышц, подбираясь к легким и кишкам. Представила, как извлекает безудержно бьющееся, поблескивающее сердце и держит его — неукротимое и шумное — в ладонях. Тело Левона было явственным, бесстыдным, лишенным тайн. Единственный его секрет крылся в мозгу, там, где он держал маленький тугой узелок левоновости, странные беды и нужды, до которых не могло добраться ничто — ни утешительные слова, ни секс, ни ритуалы.
— Левон, — произнесла Зои и порадовалась тому, что он не ответил.
Что она собиралась сказать ему? Я люблю тебя так сильно, что готова разобрать твое тело на органы и благоговейно держать каждый в руках, пока над жилыми домами встает солнце? Я хочу отыметь тебя прямо здесь, на пожарной лестнице, хочу, чтобы ты покрыл меня, пел мне, вертел меня так и этак, пока я не обращусь в кого-то еще, в другое существо посреди меняющегося мира.
Он перестал петь тогда, когда счел нужным. Ожидая этого, Зои поглаживала ладонями его мускулистую спину и понемногу понимала, что значит быть женой морского капитана, встречающейся на променаде над морем с призраком мужа, который сообщает ей, подвывая, скорбную весть за час до появления настоящего вестника. Понимала потрясение, с которым жена повторяет услышанное, и пустое, пустопорожнее облегчение, которое ощущает. Скорбь, мука — все это понятно и просто. Однако с этой минуты жить тебе будет легче. Не нужно больше гадать, не грозит ли ему опасность. Не нужно тревожиться о том, что любовь его начинает протираться до дыр, выцветать.
— Левон, — снова произнесла она, просто ради того, чтобы увидеть, какой формы дырку проделает в воздухе это имя.
— Ммм? — Голос его всегда был негромким, сдержанным. Мало ли кто мог услышать его, взять на заметку, измыслить будущее, в котором ему отведется место еще и меньшее.
— Уже день, малыш. Лучше вернись в комнату, а то тебя арестуют.
Он кивнул. Тяжи его плечевых мышц легко шевельнулись — тонкие, ленивые змеи, греющиеся на припеке. Он постоял, размышляя, как будто попасть под арест было не такой уж и плохой идеей. Потом повернулся к Зои лицом. Напряженный член Левона ударил ее по бедру, и она подумала: «Он стоял здесь и пел с торчащим концом». Левон обнял ее. Наверху вопила, призывая полицию, шлюшка.
Как они оказались в комнате, Зои не запомнила. Такое случалось: только что были снаружи — и уже внутри. Они лежали на матрасе, совокупляясь, наполняя комнату стонами и влажными чмокающими звуками. «Кислота» все еще действовала. Зои чувствовала в себе его член, чувствовала краски, которые он выстреливает в ее кровь — жарко оранжевые, желтые, жидкие и подрагивающие, подобные всплескам наэлектризованной воды. Чувствовала свои ноги, свисавшие с плеч Левона, чувствовала, как она поскуливает, и чувствовала комнату, старую мебель, обернутую в простыни и одеяла, картины в потрескавшихся позолоченных рамах. Она понимала, что комната эта — складская, состоящая только из ожиданий. И, трахаясь, понемногу утрачивала представление о себе. Уплывала. Начинала видеть, как она и Левон ебутся в мертвой комнате дома, набитого шлюхами, наркоманами и полумертвыми старухами. В соседней комнате кто-то варил в кипятке яйцо. Кто-то искал в сером свете вену. На Второй авеню погромыхивали машины, и водитель автобуса вздыхал, вспоминая жиденькие наслаждения этой ночи. Настоящее растягивалось, пока не залило своей кровью и прошлое и будущее. Тени иммигрантов, моряков и торговцев пробивали себе дорогу сквозь дремотное существование, и Левон стоял с его песней и стояком на пожарной лестнице, поднося музыку призраку Чокнутой Энни, решившей, что бурный восторг долгого падения в мерцающую, маслянисто-черную воду лучше, чем еще один день гадательных недоумений. Левон был здесь, он брал ее с безмолвной, потной сосредоточенностью. Совокупление было для него чем-то вроде прокладки туннеля; он должен был выбраться из тюрьмы, прорыв чайной ложкой подземный ход. О, Зои любила его. Любила его терпеливость и пренебрежительность, его обыкновение исчезать еще до того, как он выйдет из комнаты. Любила и в каком-то не совсем понятном ей смысле желала ему смерти. Она ясно видела будущее, в котором Левон бросит ее без каких-либо объяснений, с такой же скорбной, нарочитой почтительностью, с какой он пел свои гимны.
А потом трах закончился, и жаркие цвета стали охлаждаться, голубеть. Левон вздохнул, откатился от нее. С «кислотой» в крови Зои никогда не кончала и даже не помышляла об этом. Кончить — это было бы уже слишком. Это разорвало бы ее изнутри, как шутиха разрывает дыню. Раскрыло бы ее нараспашку. Тело Зои остывало, она положила голову на потную грудь Левона, вдохнула его острый, цитрусовый запах. Поиграла с его обмякшим, мокрым концом. Левон отличался от других мужчин — и не только темной кожей. Он сохранял в себе всю свою ненависть, оберегал ее, как драгоценность, которой не желал поделиться с миром.
— Красивый, — прошептала она.
— Как?
— Ты такой красивый.
Левон всхрапнул, не то презрительно, не то скучающе. Он принял ее слова, обрывки ленты, которые навсегда теперь сохранит в голове. Зои держалась, она уже научилась этому, сама — держать себя, обхватив изнутри невидимыми руками. Ты можешь рехнуться, если начнешь пересчитывать свои утраты и недочеты.
— Ты прекрасен, — сказала она. — Продолжай. И не беспокойся насчет того, что уйдет от тебя, что вернется. У тебя самый потрясающий член, какой мне когда-нибудь встречался.
Левон хмыкнул, совсем как родитель при виде ребенка, обуянного безмерным энтузиазмом.
— Негры известны свой телесной оснасткой, — сказал он. — Исследователи Черного континента привозили, бывало, домой их причиндалы — в виде курьезов. Ничего личного. Просто африканская диковина.
— Я могу полюбить тебя, — сказала она. — И что тогда будет?
Он снова всхрапнул, провел ладонью по ее бедру. Снаружи ворковал голубь. Муравьи деловито сновали по коре старых деревьев, стоявших среди старых могил, среди обветшалых бурых громадин домов.
— Слушай, — сказала Зои, — может, поспим немного?
— Ммм.
Она пошарила рукой в стоявшей у матраса корзинке, вытрясла из прозрачного пузырька две красные пилюльки, протянула одну Левону и повторила:
— Давай немного поспим.
— Ага, — пробурчал он, глотая пилюлю. — Спать и видеть сны.
Зои проглотила свою и стала дожидаться серого успокоения, ощущения натягиваемой на нее перчатки. Левон мерно дышал рядом, глаза его были закрыты, хоть заснуть так быстро он, конечно, не мог. Зои легко, кончиком пальца, коснулась его лба, груди, живота, словно отыскивая кнопку, включавшую механизм, который раскроет его. Ей требовалось то, чем он с ней не делился. Его детство, его страхи. Его рассказы. Он не был человеком недобрым, но жил в собственной стране. А изучить ее законы Зои могла, лишь нарушая их. В стране Левона комплименты считались оскорблениями, а любые рассказы — ложью. Из всех же человеческих звуков только музыка несла на себе нескрываемые пятна поражения или победы.
И вот что тревожило Зои: на самом-то деле ей, может быть, хотелось убить его. Он был первым ее по-настоящему нежным мужчиной, первым черным мужчиной, и она любила его с неистовством, с каким охотник любит свою добычу. Разве не думала она о том, чтобы погрузить в него свои руки? Разве не намокала между ног, воображая, как кусает его совершенную задницу — без всякой нежности, прожорливо впиваясь зубами в округлые ягодицы, в их доводящую до исступления мускулистую невинность? Разве не представляла, как вселяется в тело Левона и выскабливает его изнутри? И сейчас, пока она ерошила пальцами волосы на его лобке, «кислота» вдруг наградила ее воспоминанием о сидящей за обеденным столом Кассандре, нижняя челюсть которой умела откидываться, как у змеи, позволяя ей заглатывать тела, не многим меньшие ее собственного. Держись, сказала себе Зои. Слишком-то уж не распускайся. Она думала о кишащих змеями деревьях. И вглядывалась в профиль Левона.
Да, он может уйти, и скоро. Собственно, по-настоящему его никогда здесь и не было, он направлялся куда-то еще, куда она последовать за ним не могла. И сны говорили с ним на ином, чем с ней, языке.
Пальцы Зои медленно спустились по ее груди к скруглению живота. Там ничего еще не шевелилось, пока. Она думала о том, что Левон покинет ее раньше, чем дитя начнет подавать признаки жизни, и думала, что, наверное, это правильно. Она ничего ему не скажет. Не сможет найти слова. Да и как бы там ни было, это ее дитя, только ее. Может, Левону захочется дать ему имя, ей неизвестное. Может, захочется принять в ладони едва оперившуюся душу ребенка, присоединить эту душу к его собственному жестокому запасу. Так она смотрела на Левона долгое время, наблюдая за тем, как сон овладевает его странным, прекрасным лицом.
