Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах
Совпадения… Случайные обстоятельства… То губят они, то спасают. Но как часто оказываются сильней предначертанности!
Уже подчиняясь бессилию, неизбежности, Имант увидел вдруг на море тускловатые огоньки. То был катер, по нечаянной воле или по воле Божьей лениво следовавший своим курсом.
Характер не позволил Иманту закричать «Помогите!» или «Спасите!» – он крикнул:
– Я здесь!..
Словно катер специально явился, чтобы разыскать его в сыром, равнодушном пространстве…
«Тяжелый!» – услышал Имант над своим ухом, будто речь шла о ящике. Его с усилием вытянули на палубу, и он занял на ней столько места, что тот же невозмутимо-простуженный голос проворчал:
– Вырос же!..
Иманту, которого судорога все еще не отпустила, было стыдно за свой вес, за свой рост.
– Мне бы на взморье… – проговорил он.
– Еще чего! Менять курс? – с безразличным упреком отказал ему тот же голос. – И так опаздываем.
Ему отказали на латышском языке. «А если бы отказали на русском? И об этом узнала бы мать? – промелькнула у Иманта странная мысль. – Или на еврейском? И об этом бы узнала Эмилия? Что за разница, на каком языке отказывают, загоняют в тупик или проявляют роковое безразличие?»
Катер спас его – и он не смел обижаться.
– Тогда позвоните ко мне домой… Скажите, что все в порядке. Я вас прошу… Я очень прошу.
Имант назвал номер.
– Передадим по радиосвязи, – пообещал тот же голос, огрубленный простудой и выражавший неудовольствие: вытащили из воды, так еще и звони! – Не трепыхайся, передадим!
– Я вас прошу…
«Я вас прошу…» – произнесла в море Даша. Ее просьба осталась невыполненной. И просьба Иманта тоже…
Какое дело кому до чужого горя? Свой дом – своя крепость, а чужой – крепость чужая. В нее не обязательно врываться, как во вражескую, ее не обязательно покорять, но и оборонять тоже не обязательно. Так думают люди, не понимая, что в случае чего и их крепость никто защищать не станет.
По радиосвязи Дзидре и Даше ничего не сообщили.
Забыли, наверное… Иманта вытащили из воды – и хватит. А то, что утопили его мать и жену, никому в голову не явилось. Потому что ничья голова на том катере об Иманте, о семье его и не думала.
До чего же хлопоты о себе и свои заботы изолируют людей друг от друга… Рождается одиночество, которое ощущают в полной и страшной мере лишь способные ощущать. А равнодушие – «забыли», «не сочли нужным» – способно не только оскорбить или ранить, но, оказывается, и убить.
Утром Имант пришел в себя, так как ночью ушел от себя далеко: в беспамятство, в забытье.
Прежде всего он позвонил домой. Было еще рано, но и уже поздно.
Послышался незнакомый мужской голос. Наверное, не туда попал? В его доме незнакомых голосов быть не могло. Все же он сказал:
– Позовите Дзидру Алдонис, пожалуйста.
– А это кто?
– Ее сын.
– Сын?! Где ты там?
– В Риге. В порту…
– А что же не сообщил? Из-за тебя тут случились разные происшествия.
– Какие происшествия?
– Приедешь, тогда и узнаешь.
– Но все-таки… Я прошу вас.
– По телефону справок и сведений не даем.
Это ответили ему на латышском языке, который трудно было в те минуты назвать «родным».
Однако ту же трубку, на другом конце провода, перехватил Георгий Георгиевич.
– Не беспокойся, Имант. И скорей возвращайся… Когда приедешь, все уже прояснится!
Быть может, впервые Елчанинов пообещал то, в чем сам не был уверен.
Тела Даши и Дзидры еще не обнаружились. Известно было, что обе уплыли и не вернулись назад. Об этом поведал «спасатель».
Прошли годы – и вот я нахожу в себе силы, возможность писать «тела», «не обнаружены»… А тогда я впервые понял: есть на свете такое, чего представить себе нельзя. Паралич спасательных действий, которые были бесцельны, о чем сообщили тайно, заставил меня, терявшего разум, начавшего метаться на глазах у семьи, крикнуть себе самому, как тогда, в ванной комнате, я крикнул Даше: «Ты убиваешь маму!» Если руки опускаются и язык немеет, приходится проявлять себя мужественней, чем когда-либо: чтобы язык, руки и душа ожили. Не во имя спасения неспасаемых, а во имя живых. Или живого. Или живой… Думаю, потерю меня или Игоря мама бы с ужасом, с невообразимым отчаянием, но пережить бы смогла. Не уверяю, не утверждаю… Но, может, сумела бы. А потерю Даши не пережила бы ни на единые сутки, ни на единый час.
…Дашу и Дзидру похоронили рядом.
– Рядом?! – вскричал я, услышав об этом от Елчанинова. – Убитую и убийцу?..
– Нет, две жертвы. Невинные по-разному… Но обе невинные!
– Зачем же рядом?
– Чтоб поскорее и тайно… Хотели без шума и слухов. Боялись, как бы до Дашиной мамы это все не дошло.
– Поставлю Даше памятник в Иерусалиме, – твердо произнес я. – Это будет не могила, а памятник… Втайне от мамы. И никогда ее на то кладбище не пущу. А позже на памятнике появятся и наши имена. Он снова воссоединит всю семью…
Мужская часть этой семьи, как бы укрепившаяся Георгием Георгиевичем, обязана была «не показывать вида», «не дать повода»… Чтобы спасти маму. И мы проявили себя мужчинами. Но, оставаясь наедине с собой, я не плакал, а выл, как Дзидра и Даша в открытом море. Не хватался за голову, а рвал на себе все, что попадалось мне под руки. «Даши больше не будет… Никогда…» Сейчас хоть и с мукой, но можно это вообразить, а тогда…
Даша вела дневник… каждый день она как бы обращалась к маме с письмом. И, ничего не утаивая, рассказывала о своей новой жизни.
«Ничего не утаивать – значит не щадить. Ведь в ее новой жизни было больше сложностей, чем праздников» – так можно подумать. Нет, Даша щадила… Потому что письма были исповедями, с которыми сестра так и осталась наедине. И в Иерусалим она их не посылала. Туда отправлялись другие письма, по-прежнему немногословные, в которых были преданность нам всем и оптимистические прогнозы.
Дневник был обращен к маме, потому что к Богу сестра обратиться не решалась, а после Господа более всех доверяла маме. Видя ее перед собой, она не могла изменять откровенности.
Недоверие к словообилию не покидало сестру и в ее дневнике. Ни слезы, ни смех не проступали в нем, а проступали факты, раздумья.
«Представители власти» бесцеремонно копались в жизни Дзидры и Даши, искали документы, словно улики, и вообще вели себя так, как если бы две женщины не утонули, а отравили кого-нибудь. Георгий Георгиевич перекрыл дорогу дальнейшему расследованию.
– Все это, милейшие, принадлежит семье. Во что она найдет нужным, в то и посвятит вас.
«Милейшие», кои не являлись таковыми, ничуть не были озабочены тем бескрайним и, думаю, не имевшим аналогов горем, которое вторглось в дом Алдонисов.
– Дайте расписку, что к вещам погибших не допускаете, – потребовал один из двух «представителей власти».
Георгий Георгиевич расписался.
Власти бы не уступили ему, если бы «срок всплытия», по их мнению, уже не истек и факт гибели не был бы, таким образом, установлен. Но тела всплыли на день позже… Как пишет это моя рука? Как выводит она такие слова и буквы? Годы миновали, прошли… Время ничего не изменило, но роль анестезии все же исполнило – и боль слегка притупилась.
– А вы им кто будете? – спросил «представитель власти» у Елчанинова.
– Родной я им человек.
– Родственник?
– Родной человек.
Солгать Елчанинов не мог.
На глаза ему попался Дашин дневник… Читать чужие письма и дневники было для Георгия Георгиевича равносильно подглядыванию или подслушиванию, за что полагалось вызывать к барьеру…
Но тут он подумал, что надо прочитать последнюю Дашину запись, в которой могло найтись объяснение происшедшего. А это, может, способно было оградить от сплетен и надругательств память погибших.
Елчанинов, испытывая неудобство, все же прочитал последнее, что написала сестра моя в своей жизни – так незаслуженно оборванной и оскорбленной:
«Дорогая мамочка! Репетиции «Маскарада» подходят к концу. На ночных репетициях мы вдвоем с Афанасьевым выясняем отношения. Он пытается выяснить, что произошло между ним и мною, а я – между Арбениным и его ни в чем не повинной женой. Арбенин в ее чистоту поверить не в состоянии, потому что сам всю жизнь был соблазнителем и игроком. Поверь, я не испытываю к Ивану Васильевичу ничего, кроме чувства упрека за то, что он не оставил меня в том покое, который я здесь нашла. Зачем он явился? Кто-то, я случайно услышала, сравнил нашу встречу с запоздалой петербургской встречей Онегина и Татьяны. Ничего общего! Она же продолжала любить его. А у меня остались бы воспоминания – хоть они! – если б он не приехал. Теперь же я буду вспоминать сплетни, которые неотступно сопровождают нас обоих. Только они нас объединяют… Неужели он хотел этого?
