Элизабет Эдмондсон - Ледяное озеро
— Не смотри на меня так, — сказала Сеси. — Я почти с тобой не встречалась и не рассказывала маме о тебе ни слова.
— Слухи имеют свойство распространяться, — заметила Анджела. — Но, надеюсь, не до ушей твоей бабушки.
Аликс пожала плечами.
— Моя жизнь — мое дело. Я совершеннолетняя, финансово независимая, она больше не имеет надо мной власти.
Анджела фыркнула.
— Ну хорошо, хорошо, я до сих пор ее боюсь, и когда нахожусь в «Уинкрэге», мне трудно ей перечить. Но здесь я всего на пару недель. И почему-то на меня она не очень наседает. Похоже, бережет силы для Утраты. Что вы скажете о ее здоровье, Анджела? Как по-вашему, она хорошо себя чувствует? По-моему, она менее твердо стоит на ногах, чем прежде.
— Ей почти семьдесят лет, об этом надо помнить, но, судя по тем кратким моментам, что я с ней виделась, думаю, она в прекрасной форме. Энергичная, как всегда.
— Она будто смущена, ум ее чем-то занят, причем не нами. Впрочем, набрасывается на Утрату так же яростно, как раньше на меня, даже хуже.
— Урсула мне рассказывала.
— Кстати, коль скоро речь зашла об Урсуле, — она в последнее время выглядит немного подавленной, — промолвила Сеси. — Из-за гнета со стороны Евы, я полагаю. Господи, что за лабиринт семейная жизнь! Я собираюсь остаться старой девой или выйду за кого-нибудь совершенно заурядного и безопасного.
Анджела рассмеялась.
— А потом у этих заурядных оказываются самые темные тайны и очень недоброжелательные родственники. А из мягких мужчин после женитьбы получаются настоящие монстры. Нет, за кого бы ты ни вышла, брак — сплошные подводные камни, и требуется вести себя с величайшей осторожностью.
— Говорят, предупрежден — значит, вооружен. А если вырос в тесном контакте с Гриндли и Ричардсонами, то для меня это означает безбрачие, иного выхода я не вижу, — заключила Сеси.
Глава двадцать девятая
«Черт! — записала в своем дневнике Урсула. — Мерзкая Розалинд шарила в моей комнате! Умильно извиняясь, сказала, будто искала шелковые чулки, чтобы одолжить. У меня шелковые чулки? Но дело даже не в этом. Особенно гадко, что она нашла у меня письмо от мамы и прочитала. Где ее воспитывали? Она заходит без приглашения в чужую комнату и читает там чужие письма!
Я высказала ей все, но она лишь засмеялась, противно вскинув голову, и заявила, мол, не захочется ли папе Питеру прочесть письмо? Я его выхватила, чему она слегка удивилась, но я крупнее. Тогда она применила другую тактику. Мол, если я сыграю роль посредницы, иными словами, буду носить записки от нее одному человеку, которым она увлечена, тогда она не донесет на меня папе.
Я велела ей отстать. Если она донесет на меня по поводу письма, я расскажу им об этом человеке, явно каком-то неподобающем, а иначе зачем все эти записки и почему она не пригласит его домой? Тогда она заявила, что дело не только во мне: письмо было в конверте, адресованном няне, и она уверена, что няню выгонят, узнав, чем она занимается.
Это же шантаж, я даже не подозревала, что она настолько низка. Я не знаю, что делать. Обсудила с Утратой, и та посоветовала: скажи ей, пусть оглашает и будет проклята, как сделал герцог Веллингтон[38]. Это конечно, очень хорошо, но как быть с няней? Тогда Утрата посоветовала взять записку и узнать, кто ее ухажер. Явно кто-то, кого бесценная Ева и дорогой папа Питер с негодованием бы отвергли, и тогда я приобрету над ней власть. Скорее, это будет ничья, сказала бы я. Но что еще мне остается?
Эта змея только что пришла и отдала мне запечатанный конверт для своего кавалера. Вместо адреса на нем инициалы „Дж. Р.“. Она говорит, что этот человек остановился в доме у миссис Маккехни. А вот чего Розалинд не знает, что миссис Маккехни — дрянная женщина; не думаю, что она вообще впустит меня в дом. В любом случае она тут же пойдет и подержит конверт над чайником. Безмозглая Розалинд ничего не понимает. Считает себя ужасно умной, а на самом деле необычайно глупа.
Она все испортила. Теперь я не могу писать о ней спокойно или использовать как материал для сочинений, ведь от нее хочется плеваться. А всем известно: писатель должен иметь дело с уже отстоявшимися и проанализированными эмоциями, а сырые переживания, перенесенные на бумагу, вызывают лишь неловкость.
Да, я хотела бы увидеть Розалинд на страницах повествования, еще как бы хотела — раздавленной, как муха!»
Глава тридцатая
Хэл нашел Аликс на берегу, на пристани со стороны «Уинкрэга», она сидела свесив ноги, палка лежала рядом.
— Разве это разумно? Так вас найдут примерзшей к месту — нечто вроде фигурки садового гномика, только удочки не хватает.
— Вы знали, что мама была религиозной фанатичкой?
Он неторопливо сделал несколько шагов в сторону и встал на пятачке гальки, возле причала. Отстегнув коньки, повесил их на столбик на конце причала и прошагал обратно подоскам мостков, чтобы сесть рядом с Аликс.
— Деревянные мостки опасны даже в необледенелом состоянии, тем более когда человеку приходится передвигаться с палкой. Вы собираетесь для разнообразия сломать ногу или даже обе?
— Сначала я уселась на мостки и так, в сидячем состоянии, передвигалась до кромки. Если уж я не могу быть на льду, то желаю по крайней мере быть над ним. Вы не ответили.
— Нелепый вопрос. Безусловно, Хелена не была религиозной фанатичкой. Она была набожной женщиной, ходила в церковь и, как я понял, твердо верила, что излечивает Бог, а не доктора, но кто поручится, что она не права? Вы знаете, что на Аппиевой дороге в Риме есть надгробие с надписью: «Остерегайтесь докторов, именно они меня убили»?
— Да что вы? — удивилась Аликс. — Я никогда не бывала в Риме.
— Интересный город; правда, сейчас подпорченный чернорубашечниками генералиссимуса Муссолини.
— Анджела говорит, мама была строгой христианкой, не одобрявшей адюльтер, развод и распущенное поведение.
— О, ну так и я тоже. А вы разве нет? — Он уловил в ее голосе боль и отчаяние и продолжил: — Я не склонен подозревать вас в распущенном поведении, но скажите: вы никогда не задавались вопросом, как могла бы рассудить ваша мама? Если не задавались, так и не надо. Это неизбежно, что одно поколение находит недостатки в моральном облике следующего. Религиозный фанатизм не имеет к этому никакого отношения. Поступи вы в своей жизни так или этак, рискну предположить, что ваши родители все равно бы этого не одобрили. Разве что в восемнадцать лет вы обручились бы с каким-нибудь нудным, благопристойным человеком и обосновались в милом, славном домике, где народили бы выводок милых, славных деток. Это безопасно для женщины — или, во всяком случае, предполагается, что безопасно, — а родители, видимо, всегда хотят, чтобы их отпрыски были ограждены от неприятностей и счастливы.
— А отпрыски имеют авантюрные наклонности, жаждут приключений и отправляются повидать мир. Как вы, например.
— Или как вы. А то идут обучаться на врача, как Сеси. А что должна сделать юная Утрата, чтобы возмутить старших?
Аликс вздохнула.
— Она любит музыку. Мечтает поступить в консерваторию.
— А! Значит, и в этом случае не скучная стезя замужества. Только я не представляю леди Ричардсон благословляющей музыкальную карьеру внучки. А какую музыку предпочитает Утрата? Только не говорите мне, что она увлекается песнями и танцами. Не с ее ростом и сложением.
— Фортепьяно. Бетховен. Она играет очень хорошо, но ей приходится быть двуличной, чтобы ухватывать необходимые возможности и время на музыку.
— Двуличной… Мне нравится, как это словечко звучит в ваших устах, его не услышишь каждый день.
— Если бы вы родились и выросли в «Уинкрэге», вам пришлось бы научиться его употреблять. Мы все так живем.
— То же самое можно сказать и о «Гриндли-Холле».
— А когда вам приходилось прибегать к жульничеству, чтобы получить желаемое?
— Моя дорогая девочка, да с тех самых пор, как я научился ходить и говорить. С моими-то братьями — как вы думаете?
— Вы знаете их лучше, чем я.
— Родственники имеют одно хорошее качество: человек может от них сбежать.
Так ли это? — спросил он себя. Нет. Убегаешь физически, но психически весь набор отношений детства и отрочества остается настолько вплетен в твою систему, что является ее частью. Вроде бы неосязаемой, но неотъемлемой частью организма, как зубы, кости, мышцы. Люди, рядом с которыми ты вырос, — именно по ним познаешь, что представляют собой человеческие существа. Никого и никогда не будешь знать лучше, чем членов семьи. Остальных, с кем живешь потом, воспринимаешь уже сквозь призму своих взрослых ощущений, сознания, эмоций. И защитных реакций.
Хэл пнул ногой деревянную подпорку. Мысль показалась ему угнетающей, и Хэл надеялся, что не прав.
