Неизвестно - Марчук Год демонов
Обнаружила его в беспамятстве почтальонша. Позвонила в квартиру на первом этаже, и они со старушкой-пенсионеркой вызвали «скорую помощь». Увы, «завести» его остановившееся сердце старательному молодому реаниматору было не под силу.
Через два дня Николая Ивановича Барыкина хоронили за казенный счет силами домоуправления. Дочь приехала за час до последнего прощания, а вторая жена, сославшись на недомогание и высокую температуру, вовсе не пришла. Секретарь парторганизации договорился с военкоматом, и по просьбе последнего выделили в помощь солдат, которые не только вынесли гроб, но и произвели над могилой оружейный салют.
Любомир узнал о смерти Н. И. Барыкина из короткого некролога-соболезнования в газете «Вечерний Минск». Первая реакция: «Может, однофамилец?» Вечером, с трудом различив цифры (он зачеркнул номер телефона) в записной книжке, позвонил. В квартире покойного засиделись дочь, племянница и соседка. Не представляясь, Горич поинтересовался Николаем Ивановичем. Ему подтвердили, что Николая Ивановича похоронили, больше ни о чем он не стал расспрашивать. Камелия включила телевизор, и по странному стечению обстоятельств с экрана зазвучала его любимая увертюра из оперетты Штрауса «Летучая мышь». Стыда, что не исполнил долг перед Николаем Ивановичем, не чувствовал. Эхо слабенького звоночка совестливости едва доносилось до его души. Любомир все еще не мог выйти из восторженного состояния, с которым воротился из совместной поездки с Иваном Митрофановичем. Выступил Любомир перед огромной аудиторией просто блестяще, очень убедительно и эмоционально живописал трудовые и человеческие качества будущего депутата. Представил Горностая как жертву, а не соучастника застойной системы. Растрогал своим выступлением Ивана Митрофановича:
— Умница. Я ведь вышел из простого народа, как я могу быть ему врагом. Плоть от плоти. Надо, надо противостоять желтой прессе. Нет безгрешных людей. Лидер тот, кто, впитав горький опыт истории, не повторит ошибок. Это мое кредо.
Лучи чужой славы, оказывается, тоже греют. Уже на второй план отходит роль Горностая в уничтожении Барыкина. Все помаленьку забывается. Смерть облегчила груз ответственности. Позабыть бы все поскорее. Хотелось больше времени проводить с Олесей. Как долго они не виделись, как соскучились. Он забывал прикосновение ее губ, доверительно-добродушный взгляд, белозубую улыбку. И эти постоянные при встрече приятные ему слова: «Может, вы, сударь, разлюбили меня? Я вам наскучила?» — «Нет, сударыня, и еще раз нет! — поглаживая ее густые пепельные волосы, отвечал он. — Я утомлен предвыборной кампанией и безучастен к простой жизни. Вы мой праздник, мое вдохновение».
Сестра Олеси Катя уехала в санаторий, и они спокойно провели в ее квартире два часа. Ласки Олеси не потухли, были так же естественны и горячи, но он уловил едва заметное волнение. Что-то ее беспокоило. Заварил кофе он, а она сделала бутерброды с адыгейским сыром.
— Что случилось, сударыня, вы поссорились с Августом?
— Мы с ним почти не ссоримся. Ничего изменить нельзя. Я заранее оплакивала день, когда мы должны расстаться. Вам нужна молодая девушка... Она вам родит... Я смирилась со своей незавидной участью. Мне несладко. Я нерешительная. Я готова ко всему. Если мой узнает, он, скорее всего, уйдет. Может, изобьет. Вы вернули мне радость жизни... не хочу вас терять.
— Ни к чему этот пессимизм. И это все тревоги?
— Не совсем. Случай, о котором поведала мне моя медсестра, потряс меня до глубины души. Я без вашего, сударь, согласия дала ей слово.
— Интересно. Я слушаю.
— Я впервые столкнулась с подобным, хоть она сказала, что это уже не имеет никакого значения, не играет роли, потому как человека уже нет в живых. И сама медсестра унижена, разочарована в людях, в справедливости. Я ее понимаю. Я ей пообещала, не называя, сударь, вашего имени, что у меня есть отличный знакомый, умница, талант непревзойденный, смелый журналист, который в силу своего характера и принципиальности не оставит дело этого человека без огласки невзирая на то, что человек умер. Для него, сказала я ей, нет запретных и закрытых тем, нет авторитетов, даже если сам Бог поступит неправильно, против правды, он восстанет и против Бога.
— Умно. Мне приятно слышать это от тебя. Как никогда я чувствую в себе прилив сил и вдохновения.
— Я знала. Я ее убедила. Я с трудом, но убедила, она никому не верит. И она поверила. Во-от, — Олеся достала из целлофанового мешочка папку. — Она ее принесла вчера. Вот эту папку с бумагами умершего, как она сказала, убиенного системой. Это ее родной дядя. Я весь вечер читала эти обжигающие листы и ужаснулась. Неужели такое возможно в нашем обществе? Неужели наш человек бессилен и беззащитен перед сильными мира сего? Я думала, оговор, мафия, террор — это все там, за бугром, в загнивающем капитализме. Чили, Южной Африке, Италии... Вы должны помочь. Я знаю, уверена, что это потрясет и ошеломит вас, как и меня.
— Что бы там ни было, я гарантирую, что это увидит свет через семь дней на страницах моей газеты, — спокойно и уверенно подвел он черту после ее темпераментной речи.
Олеся (почему-то руки ее дрожали) развернула газету, в которую была завернута зеленая папка. Ему показалось, что он где-то эту папку уже видел.
— Вот. Здесь вся жизнь человека, который верил, что правда и истина должны торжествовать. В конце телефон его племянницы, моей медсестры.
Любомир развязал серо-белую завязку, открыл и опешил: на первой странице было написано «Н. И. Барыкин», номер телефона и домашний адрес.
— Я почему-то верю в успех. Мы должны победить, — загорелась Олеся.
Он заметил для себя, что она употребила слово «мы».
— Ты умница. Хорошо. Я детально со всем ознакомлюсь, и мы... все обмозгуем.
Он и не заметил, что тоже употребил слово «мы». Обычно он заключал коротким самоуверенным «я». Ему было стыдно признаться, что он с этим делом великолепно знаком.
— Я горжусь вами, сударь.
Она поцеловала его.
— Не перехвалите.
— Нет, горжусь и все...
До выборов оставалось две недели. Он не советовался с Камелией, она потеряла интерес к его работе. Пелена идеологической химеры развеивалась, к нему возвращалась решительность. Он просчитывал разные варианты: и остановил свой выбор на старом друге, корреспонденте «Литературки», который совсем недавно вышел из партии. Позвонил ему и вкратце обрисовал свою будущую статью. «Если принесешь завтра, она увидит свет за два дня до выборов. Через неделю этот номер уже будет сверстан». В третьем часу ночи статья была готова и начисто отпечатана. Всю ее пронизывал мощный эмоциональный заряд, который не смогла вытеснить оголенная, суровая правда... Он писал, как в былые времена, душой и сердцем. Рефреном проходила боль за жизнь простого человека, который прожил ее честно, с верою и ответственностью перед Богом, не сомневаясь, даже в горькие минуты унижения, что найдутся другие, которые будут жить по тем же законам. На них, совестливых и гордых, держится Отечество.
Эпилог
Теперь уже, дорогой читатель, трудно судить: возымела ли действие статья Горича, или предопределил исход Его Величество Случай.
Попалась писулька Николая Ивановича в руки бузотеру, завсегдатаю пивных ларьков заводскому грузчику, успевшему и в тюрьме посидеть, и страну поглядеть. Его с корешами со ступенек гастронома не столкнуть, неровен час, и зубов недосчитаешься. Не понравился крутому грузчику кандидат в депутаты «сытой мордой и хитрыми глазами», понравилось предупреждение Барыкина, в котором местный скандалист распознал, очевидно, знакомый и ему крик души. Грузчик смело и открыто в присутствии группы поддержки «выдавал» перед собравшимися кандидату. Никто не знает, из чего складывается неудача, удача распознается и самим человеком. Кандидатура Злобина в первом туре не набрала необходимого количества голосов. Последовало переголосование, в котором он проиграл беспартийному инженеру двадцати шести лет. Относительно чисто, без альтернативы — сдержали слово, — прошел в депутаты Горностай, как и большинство его коллег из аппарата. И это, не исключено, добило завистливого ректора. Быстротечная форма рака, саркома, в одночасье свела его в могилу. Пережил он Барыкина всего-то на каких-нибудь полгода. Возглавить комиссию в Верховном Совете Горностаю не удалось, его не избрали и в состав этого совета. Унывать не пришлось. К осени он, к радостному удивлению семьи, получил от партии новое назначение: послом в одну из азиатских стран. Остался доволен, но не простил Любомиру, что тот, как предатель, изрядно пощипал и его в той предвыборной статье в «Литературке». И Любомир не больно-таки убивался, потеряв расположение и покровительство секретаря. Его негласно отдалили от партийной верхушки, слегка пожурил шеф, мол, надо было посоветоваться с ним, но и это не играло существенной роли. Горич подошел к зениту жизни. Он не искал в себе новое, неизвестное, он медленно возвращался к естественному своему «я». Переписал, чтобы помнить, в свой блокнот мудрое изречение Николая Ивановича: «На земле есть суд гражданский, людской, есть суд совести и суд Бога. И не прожить никому и дня, чтобы не ответить за свою жизнь перед этими тремя судами».
