Неизвестно - Марчук Год демонов
Идея понравилась Горностаю, и он поделился ею со Злобиным, на что ректор не без улыбки ответил, что эту методу он подсказал председателю комиссии. И они оба остались довольны друг другом. Подсознательный страх, нечистоплотность, подлог еще больше сблизили их. Решительность, надменность и самоуверенность больше были присущи Злобину.
За два месяца до выборов Любомиру позвонил Барыкин и, все еще надеясь, что корреспондент не оставил дело ректора, сообщил, что в институт зачислен студентом племянник Дорофеенко по чужому аттестату и чужой характеристике.
— Это свежий факт и веская улика. Будем думать. Пока с этой избирательной кампанией до всего руки не доходят.
— Так в том-то все дело, что ректор рвется в депутаты! — не выдержал Николай Иванович.
— Неужели? Я и не знал, — признался Любомир.
— Вмешайтесь в это дело. Самоубийство допускать таких людей к власти. Это будет похлеще итальянской масонской ложи.
— Будем думать. Спасибо, что предупредили.
Факт этот уже не возымел прежнего действия на воинственную натуру Любомира. Нечто подобное когда-то исследовал Вовик Лапша, и Любомир надолго запомнил не возымевший силы фельетон. Вовик крыл матом всех. Ему хотелось насолить ректору, проректору, но все осталось за семью печатями и почти безнаказанным. Виновны члены приемной комиссии, приглашенные на время сдачи экзаменов педагоги со стороны. И в коридорах власти тихо погасили конфликт.
Он давно не виделся с Вовиком и потребности во встрече не чувствовал. Вовик заметил одиноко стоявшего на троллейбусной остановке Горича и забрал его в свою старенькую, но от того не менее престижную «Хонду».
— Старик, ты пехом? Уволился из газеты?
— Пока нет. Наша машина на ремонте.
— А... Я свою не жалею. Гоняю и зимой, и летом. Мне тебя по-человечески жаль. Не знаю, чем ты живешь?
— Как ты учил, любовью.
— Отлично. Я для себя сделал открытие: любовь управляема страстью, а страсть недолговечна. Меня с одной хватает на год, и адью — без слез и сантиментов. Зажигай сердце новым увлечением.
— Не все такие любвеобильные.
— Приходи в мой центр. У нас уже готовы разработки в этом направлении.
— Я немножко другой. Доверяюсь природе. Не хочу, чтобы кто-то вмешивался и направлял мои эмоции, корректировал их.
— Чудак. Мы помогаем природе.
— Не уговаривай. Тайна двоих — это священная тайна, тут меня не переубедишь. Всякое вмешательство — от демона.
— Да ты на себя давно в зеркало глядел? Какой ты ангел? Твой портрет пора в роддоме вешать. Глядя на него, женщины скорее будут рожать, от страха.
— Остроумно. Разве не способен кто-то, кроме самого человека и Бога, вернуть его назад, в ангельское состояние?
— Заумно вещаешь. Я тебе подскажу другой путь. Начни с того, что сперва выйди из партии, ты сразу почувствуешь облегчение.
— Для меня последние года три уже роли не играет, в партии я или нет.
— Выйди. Конформизм — явление положительное, но он не может длиться бесконечно, до пенсии. Выбирать надо из трех зол и всегда помнить, что бомба убивает не только царя, но и мальчика с корзиной.
— Из каких?
— Пожалуйста. Раньше, в старину, обществом правили три С — Сенат, Синод и Синагога. А сегодня тоже три С — Свободноконвертируемая валюта, Секс и Синагога. Лови момент удачи, ориентируйся среди этих направлений. Куда тебе?
— Давай к зданию ЦК.
— Подъезд перекрыт, я тебя высажу у Дома офицеров.
— Добро.
— Пока, старик, и помни: место главного редактора моей эротической газеты пока еще тебе обеспечено, но времени у меня мало.
— Не понял?
— Хочу мир поглядеть. Соблазн велик: неужели все до примитивизма одинаковы и ничего нового в природе человека нет?
Раньше Любомир с иронией воспринимал друга, а в эту последнюю встречу в его филиппиках видел и трезвые мысли. Идущий позади пожилой человек шумно высморкался. Любомир оглянулся и узнал своего университетского профессора. Ускорил шаг, до противного не хотелось выдавать себя и о чем-либо говорить с добродушным старичком. Отупение, отстранение от мира, что ли, не мог понять. Уже неделю он не звонил и Олесе.
Хлопоты обрушились на нее лавиной. Шла первая волна гриппа. Как назло, на ее участок приходилось пятьдесят процентов больных детей. До десяти-пятнадцати больных принимала она в поликлинике да еще столько же навещала на дому. А тут еще занемог и Август. Десять дней он лежал в больнице. Обострилась язвенная болезнь. «Уж не знаю, не мои ли грехи падают неприятностями на семью», — подумала она, с особенной заботой ухаживая за мужем. Успевала, находила свободную минутку, привозила ему домашнюю пищу, сидела рядом в больничном холле у огромного фикуса. «Грешно ведь вдруг так оставить его и уйти к Любомиру? Ведь грешно. Господи, за что мне такая сладкая мука послана?»
Август, напуганный болезнью, — ему все мерещилось, что хворь его перерождается в рак, — пригорюнился, позабыв свою чванливость, потянулся к жене.
— Ты устаешь, вижу. Вот выпишусь... помогать буду. Все. Отныне чтобы картошку из магазина не носила. Ты хотела норковую шапочку. Мне там премиальные идут. Купишь.
— Да где ее теперь найдешь? Когда они в продаже свободно лежали, денег не было, а теперь их с огнем не сыщешь.
— Купи на рынке шерстяной платок.
Она сочувственно улыбалась. Очень редко в эти дни возвращалась мыслями к Любомиру. Подумала невзначай: «Если бы не встречались, не звонил вот так месяц, два... смогла бы забыть? Наверное, да».
Но вот он звонил на работу, и она, позабыв обо всем на свете, с учащенным сердцебиением начинала жить ожиданием сладкой неги, удивляясь, что, оказывается, ничто в ее душе не умерло, а только притаилось на время.
До выборов оставался месяц. Николай Иванович садился у «Детского мира» на трамвай и полчаса ехал в район Серебрянки, еще пять минут шел к крыльцу большого универсама. Часа два присматривался, «прицеливался» и рискнул в одиночку агитировать избирателей не голосовать за его обидчика. Метрах в двадцати от него, за столиком у рекламного щита молодые люди (очевидно, студенты) из группы поддержки ректора раздавали прохожим листки с биографией и программой своего шефа. К тихому протесту Николая Ивановича мало кто прислушивался. Чудак? Юродивый? Бывший зек? Не понимали, кто он и чего конкретно хочет.
— Кончай, старик, горло надрывать. Все равно гады партийные победят. Пойдем пивка попьем, — уговаривал Барыкина человек средних лет в летней кепке (зимой) и ветхом пальтишке. Постояли минуту около Николая Ивановича две домохозяйки, послушали, в знак согласия закивали головами и удалились. Может, и не слушали, а передохнули, поставив к ногам по две больших сумки с провизией.
Злобин «пускал пыль в глаза». Снабжение универсама улучшилось на глазах.
Николай Иванович протоптался на одном месте часа три. Начинало смеркаться. Он замерз. Не рассчитал. Надо было ехать все же в валенках. Утреннее солнце ранней весны обманчиво. На следующий день оделся по-северному. Митинговать пришлось недолго. Трое подвыпивших парней нагло турнули его с крыльца, едва удержался на ногах, не упал. Перед этим один из них больно ударил под дых. Зародилось сомнение: а не подосланы ли они группой поддержки? Выяснять отношения не было сил и желания. С головной болью он с трудом добрался домой в переполненном трамвае. Жить не хотелось, но и умирать было рано. Он составил лаконичное обращение с доказательной критикой в адрес кандидата в депутаты, заключив крик души словами: «Если вы проголосуете за К. П. Злобина, вы совершите ошибку, вы откроете дорогу к власти карьеристу, приспособленцу и аморальному человеку, для которого не существует суда совести. Подумайте!»
Весь вечер он стучал на пишущей машинке как одержимый, словно предчувствовал, что опаздывает. Нездоровый был у него сон, неглубокий, беспокойный, раза три просыпался, глядел на будильник — скоро ли утро? Так ему не терпелось вернуться к универсаму и действовать!
Выехал раненько. Спешил опустить свои листки в почтовые ящики избирателей до утренней почты. К девяти часам обошел домов десять и, казалось, не устал. Слегка болела голова да ныла старая рана в бедре. В задубелых от утреннего холода руках оставалось еще пять экземпляров его послания. Девятиэтажный дом стоял в глубине двора. Ему очень хотелось, чтобы оставшиеся пять листков попали в почтовые ящики и этого огромного дома. Может, тот, кто прочтет, передаст другому. Только теперь, на полдороге к дому, он почувствовал, что страшно устал. Движению мешало все: тяжелая обувь, шарф перехватывал дыхание, кожушок сковывал руки, шапка сжимала голову... к тому же мокрый снег слепил глаза. Он успел опустить один листок. Дошел-таки до цели. В безлюдном подъезде почувствовал вдруг острую боль за грудиной... Он осел у почтовых ящиков и уже не смог самостоятельно подняться. На его беду долго, минут пятнадцать, никто не входил и не выходил из подъезда. Пробежали двое ребятишек и не обратили внимания — может, пьяный лежит.
